…Он все говорил и говорил, а я думала — до каких пор меня будут сопровождать покойники, отсеченные руки, ампутированные ноги, оторванные головы, до каких пор наш разорванный мир будет выворачивать свои бездонные смрадные карманы со страшным содержимым, выкладывая чудовищные дырявые свои паззлы перед беззащитным человеком?
— …они спиваются, продают квартиры, пропивают все на свете, потом начинают бомжевать… Вот этот, к примеру, — он мотнул головой назад, где спал непробудно второй пассажир, под кепкой, странно меня тревожащей… — Мы ж и чучмеков пить научили… Я, знаете, такого впервые вижу, — чтоб ни слова, ни слова по-русски! А язык — то ли туркменский, то ли казахский… вы случаем не знаете? Но тихий… Пожалел его: стоит на дороге, трясется, улыбается… и все бормочет какую-то муру: «синдикат-синдикат…» Я спрашиваю у него, — это что — поселок, деревня такая или, может, город — Синдикат, вроде Стерлитамака?.. Я в школе, помню, учил все эти картели, синдикаты, тресты… Но уж забыл — к чему, как это к нам относится?
Я в ужасе оглянулась: Овадья по-прежнему спал, накрыв лицо своей заляпанной грязью кепкой… Его видавшая виды куртка швейной фабрики города Ришон ле-Циона была застегнута на большую английскую булавку, видно, молния сломалась…
— И куда ж вы его везете? — спросила я…
— Сам не знаю… А ему и подавно все равно, ему ж хорошо в машине… Я вот высажу вас в Брянске, а сам дальше поеду, куда — не догадаетесь…
— Куда же? — спросила я, впервые озаботясь направлением его пути и его намерений.
— А у меня, знаете, племянник монахом заделался, раньше бы стеснялись сказать, а теперь — даже почетно… Не видел его года три, а тут сестра разболелась, просит — поезжай к Константину, привези повидаться, мало ли чего… Так я еду…
— А где это? — осторожно спросила я…
— Оптина Пустынь, мужской монастырь, место известное… Еще мой дед туда на богомолье хаживал, но тайком.
В тридцатых ведь храм закрыли, монахов перебили, там потом ледовый каток был, — представляете, какое надругательство? А я все о деде думаю — вот, его правнук вернулся к действующей вере… интересно как-то, правда?
Мы приближались к Брянскому вокзалу, я достала кошелек, отсчитала двести рублей — сумму немалую, и опять оглянулась. Овадья спал…
— Вы что, в монастырь его повезете?
— А почему же нет? Убогих пригревать — первая заповедь. Сгружу на крыльце, пусть монахи разбираются…
Он уехал, а я стояла на ступенях вокзала и смотрела вслед уносящемуся в неизвестное очарованному страннику Овадии…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я опять шла по Сельцу, опустошенному погромом, вдоль домов с выбитыми стеклами… Тягучий черный дым вываливался из окон и, как пьяная блевотина, растекался по земле… Я взошла по цементным ступеням «Рюм.чной», подняла перевернутый стул и села за единственный стол, ожидая, когда ко мне подойдет официантка. В солонке, роль которой исполняло неаккуратно отрезанное донце пластиковой бутылки, лежала горстка крупной серой соли. Я и не подозревала, что где-то на земле сохранились на столах такие толченые сталактиты. Вдруг из-за стойки вынырнул официант, положил передо мной на стол карту меню. Я раскрыла ее и увидела, что меню написано на иврите, подняла голову и глазами встретилась с нашим Шаей. Молчи, сказал он мне строго, это конспирация. Сейчас начнется обстрел — ты помнишь правила поведения при обстреле? Закатываться под стол… — и, выхватив у меня из рук карту меню, которая загадочным образом мгновенно превратилась в «Узи», крикнул: — террористы!!! — и стал палить по бутылкам в баре.
Я рухнула на пол, закатилась под стол, но под столом оказалась куча осколков от битых бутылок, грязные смятые салфетки и небольшая, но свежая лужа крови — над ней курился тонкий стебелек пара… Я выползла из-под стола на карачках прямо к занявшейся пышным факелом стойке бара и метнулась на улицу, Шая — за мной, не переставая стрелять на ходу.
— …бежим, наш автобус! — крикнула я, завидев бело-красный автобус «Эгеда». Замедляя ход, он подвалил, открыл двери, но не остановился окончательно, а пополз дальше по раздолбанной улице. Я бежала рядом, пытаясь ухватиться за поручень, задыхаясь и, как обычно, вслух кляня того, кто придумал эти высокие ступени… И тут на открытую площадку выскочила тетка-кондуктор, с остервенелым лицом, с кирзовой сумой на животе, наклонилась и кулаком стала бить по моим рукам, вопя:
— Азов[7], азов!! Двери закрываются!
Я все бежала, цепляясь за поручни, а крепкий волосатый кулак бил и бил меня по рукам. Да есть ли что-то святое у вас в душе?! — хотела я крикнуть тетке, но, подняв голову, увидела, что это Ной Рувимыч колотит меня по рукам, в бешенстве повторяя:
— …пошла отсюда, дрянь, пошла из моего автобуса!!!
…И я проснулась с колотящимся сердцем и ядовитой струей мигрени в затылке…
В проеме двери, в желтом прямоугольнике света стоял силуэт мужа. Он вошел странно тихо, присел рядом на кровать и сказал:
— Пока ты спала, террористы захватили норд-ост. В заложниках человек семьсот…
— Мм-ммо..-о-осподи, — простонала я, — что, что ты несешь? Какой норд-ост, который час? Ночь? Утро? Вставать?
Он погладил мое плечо:
— Мюзикл «Норд-Ост». Полный зал, плюс артисты, полно детей, ну, и так далее. Чеченцев человек пятьдесят, при полном прикиде: автоматы, взрывчатка — все, как у нас… Не твои ли это приятели?
Я закрыла глаза, сжала зубы, глухо и ритмично подвывая: мне всегда кажется, что этот скулеж как-то утишает боль, хотя бы организует ее, а значит, смиряет…
И так, подвывая, поплыла навстречу сверкающей под ветром пальме, подставляя утреннему бризу свое, в муке мигрени, лицо… И дельтаплан в дымно-голубом небе качался в такт пульсации боли в висках, как бы стремясь убаюкать, успокоить, нагнать ветерку на мое, опаленное жаром лицо…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение номер №10.458:
Отрывистый мужской голос:
— Алло!? Вам звонят из иерусалимской клиники «Адасса». Мы, группа врачей — выходцев из России, готовы сегодня же вылететь для спасения жертв на Дубровке! У нас есть опыт работы с газами, мы можем принести реальную пользу! Почему российские власти отказываются от нашей помощи, ведь счет идет на часы, на минуты!? Пожалуйста, помогите связаться с доктором Рошалем, мы готовы работать бесплатно, привезем свое оборудование… Свяжите с Рошалем!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава тридцать шестая. Одно из восхождений Марины
По утрам Марина не подходила к телефону. Она медитировала…
На звонки отвечали Леня или Серега, которые затем давали подробный отчет и показывали записки — кто, когда, зачем… Отчет Марина забывала, записки с телефонной тумбочки смахивал хвостом старый и немощный Дакки…
Отзывалась она лишь на несколько имен, сортируя их по цветам, — среди которых было и мое, оранжевое, как утверждала Марина.
— Звонил какой-то радиохмырь, — сказал после обеда Серега. Марина пила кофе, улыбаясь Пушкину, который сидел напротив и неизменно отвечал ей дружественной улыбкой. — Какое-то название подозрительное. То ли «Христос воскрес!», то ли «Бей жидов!»…
— Это одно и то же, — продолжая улыбаться Пушкину, сказала Марина и сделала очередной глубокий, полный оздоровительной праны глоток.
— Раз пять уже звонил… Разбирайся с ним сама…
И тут он позвонил в шестой раз.
— Аль-лё-о-о?!!
В трубке как-то захлебнулись… Многозвучный тембр, полет и мощную радугу ее голоса выдерживал далеко не каждый, — прокашлялись, и захудалый, какой-то буренький мужской голос робко спросил:
— Марина Львовна?..
— Да-а-а!!!
— Вас беспокоят… из «Святого распятия»…
— Да-а-а!!!
Марина, конечно, никогда не слышала передачи этого радио, потому что последние лет десять радио не слушала вообще, но поразительный, поистине буддийской гибкости и глубины диапазон приятия этого мира позволял ей со спокойным интересом вслушиваться в любые звуки, смыслы и значения всего, что он на нее обрушивал.
— Ваш роман прочитан… — со значением проговорил насморочный голос. Марина с удовольствием отметила вес и оттенок этой известной фразы. По идее, это мог быть и приятель ее, Миша Коротков, с зажатым пальцами носом… Но нет, не похоже, совсем не тот голос.
— Мы прочитали роман и очень хотели бы пригласить вас в нашу программу в открытом эфире…
— …Дорогой мой, — выдохнула Марина, — с радостью, с огромным удовольствием, и даже с воодушевлением, но… только чуть позже, ладно? Не сейчас… Вот зазеленеет…
Вообще-то в теле — и радиопрограммах Марина часто выступала. Более того, на протяжении ряда лет вела на радио любимую многими передачу «В компании Марины Москвиной». Помимо собственного голоса, который и сам был отдельным аттракционом, она притаскивала с собой на передачи разнообразные звуковые приспособления: маленький барабан какого-то индейского племени, трещотку, дудочку, вырезанную Леней в Уваровке из камышинки, челюсть доисторического осла, найденную ею в юности на каких-то археологических раскопках, наконец, бараний рог-шофар[8], подаренный мною в Иерусалиме… Весь этот реквизит в процессе радио-эфира использовался Мариной в полной мере: барабан стучал, челюсть клацала, раковина гудела, дудочка пела, шофар созывал к молитве… Слушателям казалось, что перед микрофонами в студии работает по меньшей мере команда упаренных звуковиков. Никому и в голову не могло прийти, что весь этот, тщательно продуманный, хаос жизни осуществляет небольшая женщина с легкой улыбкой.
