Глава IV
— Господь совершил над нею явное чудо, — говорил Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в квартире Скшетуского. — Да, чудо, позволив мне вырвать ее из этих собачьих рук и в целости привести ее. Будем надеяться, что Он смилуется и далее над ней и над нами Лишь бы только она была жива. Но мне будто кто шепчет, что Богун снова похитил ее. А знаете почему, ведь все говорят, что он был вторым начальником после Кривоноса, — чтоб его черти побрали! — следовательно, он должен был участвовать при взятии Бара.
— Могли он отыскать ее в этой массе несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек. — сказал Володыевский.
— О, вы не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Бара. Не иначе как он спас ее от этой резни и куда-нибудь спрятал.
— Hо эта небольшое утешение! Я, на месте Скшетуского, желал бы лучше, чтобы она погибла, чем оставалась бы в его поганых руках.
— Да, и это не утешение, потому что если она и погибла, то все равно опозорена…
— Несчастная! — сказал Володыевский.
— Ох, горе, горе, — отозвался Лонгин.
Заглоба начал теребить свою бороду и усы и наконец сказал:
— Ах, чтобы они все подохли, этот собачий род, чтобы из их кишок басурмане наделали себе тетивы для луков! Бог сотворил всех людей, но их, верно, сотворил сам черт.
— Я не знаком с княжной, — печально сказал Володыевский, — но предпочел бы, чтобы беда стряслась лучше надо мной, чем над ней.
— Я видел ее всего один раз, но когда я вспомню о ней, то мне становится противной сама жизнь.
— Даже вам, — сказал Заглоба, — а каково же мне, когда я полюбил ее, как отец, и вытащил ее из такой трясины!
— А каково же Скшетускому? — проговорил Володыевский.
Так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание.
Первым очнулся Заглоба.
— Разве нет средств помочь горю? — спросил он.
— Если нечем помочь, то наш долг хоть отомстить, — ответив Володыевский.
— Если бы Бог послал скорей битву, — вздохнул Лонгин. — Говорят, что татары уже переправились через Днепр и стоят кошем в поле.
— Не можем же мы так оставаться, ничего не сделав для ее спасения, — сказал Заглоба. — Хотя мои старые кости довольно уж бродили по белу свету и хотя лежать в теплом углу, на покое, гораздо лучше и приятнее, но для нее я пойду хоть в Стамбул, и готов надеть мужицкую сермягу и взять в руки теорбан, на который я теперь не могу смотреть без отвращения.
— Вы мастер придумывать разные фортели — придумайте и теперь что-нибудь, — сказал Подбипента.
— В моей голове уж много перебывало их; если бы только половина их промелькнула у князя Доминика, то он давно бы повесил Хмельницкого за ноги на виселице. Я уж говорил Скшетускому об этом, но теперь с ним нельзя ни до чего договориться. Горе грызет его хуже болезни, — вы смотрите, как бы он не помешался. Часто случается, что от большого горя мутится разум, начинает бродить и киснуть, как вино.
— Да, это бывает, бывает, — подтвердил и Лонгин.
— Что же вы придумали? — с нетерпением спросил Володыевский.
— Что я придумал? Прежде всего мы должны узнать, жива ли бедняжка, — да сохранят ее ангелы небесные от всякого зла! А узнать это мы может двумя способами: или выбрать между княжескими казаками надежных и верных людей, которые бы сделали вид, что они бежали от нас. Они завязали бы дружбу с казаками Богуна и разузнали бы что-нибудь от них…
— У меня есть драгуны-хохлы, — перебил Володыевский, — я найду таких охотников.
— Погодите… Или же надо поймать кого-нибудь из тех негодяев, которые брали Бар, может быть, они и знают что-нибудь. Они все так и смотрят Богуну в глаза: им нравится его смелость. О нем поют песни, — чтобы им разорвало глотку! — и один другому рассказывает, что он сделал и даже чего не делал. Если он похитил нашу бедняжку, то не скроет этого от них.
— Можно и людей послать, и поймать кого-нибудь, — заметил Подбипента.
— Вы попали в точку. Самое главное — узнать, жива ли она. Если вы, господа, действительно желаете помочь Скшетускому, то сдайтесь под мою команду, потому что я опытнее вас всех Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, где он ее спрятал, а раз мы узнаем это, то ручаюсь головой, что мы достанем ее. Опаснее всего это мне и Скшетускому, потому что Богун знает нас и если увидит, то так отделает, что потом нас не узнает и родная мать. А вас двоих он еще не видел.
— Меня видел, — сказал Подбипента, — ну да все равно.
— Может, Бог даст, он и попадется к нам в руки! воскликнул Володыевский.
— Что касается меня, то я не желаю видеть его, — продолжал Заглоба. — Пусть уж на него смотрит палач. Но за дело надо приниматься очень осторожно, а то можно испортить все. Не может быть, чтобы только он один знал, где княжна. Но предупреждаю вас, что безопаснее расспросить кого-нибудь другого, а не его.
— Может быть, наши люди узнают. Если только князь позволит, то я выберу надежных молодцов и пошлю их хоть завтра.
— Князь-то позволит, но только сомневаюсь, чтобы они узнали хоть что-нибудь. Но знаете что, господа? Мне пришла в голову мысль: вместо того чтобы высылать людей, переоденемся сами по-мужицки и пойдем, не мешкая.
— О, нет! Это невозможно!
— Почему же?
— Вы, верно, не знаете военной службы. Когда собираются все полки — это святое дела Если бы даже умирали отец и мать, то ни один воин не пойдет просить позволения уехать; перед битвой это считается величайшим бесчестием, и ни один воин не допустит этого. После битвы — можно, но раньше — нет. Заметьте, что Скшетускому первому хотелось бы полететь на спасение княжны, но он даже не заикнулся об отъезде, несмотря на то, что он уже составил себе репутацию, да и князь любит его. Он знает свой долг. Это служба общественная, а то — частное дело. Не знаю, как в ином месте, думаю, однако, что везде так, но у нашего князя не бывало еще такого случая, чтобы офицер просил отпуска перед битвой. Если б даже у Скшетуского разрывалась на части душа, то и тогда бы он не пошел к князю с подобной просьбой.
— Да, он настоящий римлянин и ригорист — я знаю его! — сказал Заглоба. — Но если бы кто-нибудь шепнул князю, то он, может быть, от себя отпустил бы и его, и вас.
— Где же ему думать об этом? У него на плечах вся Польша. Неужели вы думаете, что он будет заниматься личными делами, когда совершается такое важное событие, касающееся тысяч людей. А если бы даже он и дал нам это позволение, то, как Бог свят, никто из нас не пошел бы, потому что прежде всего мы должны служить нашему несчастному отечеству, а лотом уже заниматься личными делами.
— Я знаю службу уже давно, а сказал это потому, что мне вдруг пришла в голову эта мысль. Да, правду говоря, теперь мы не много бы и разведали; вот когда они будут разбиты и будут спасать свои головы, то мы тогда смело можем втереться к ним и разузнать кое-что. Лишь бы только скорее подошло остальное войско, а то в этом Чолганском Камне можно умереть с тоски.
— Если бы командовал наш князь, то мы бы давно уже выступили, а князь Доминик, верно, уж очень часто отдыхает, если его нет до сих пор.
— Его ждут сюда дня через три.
— Дай Бог, как можно скорей! А коронный подчаший придет сегодня?
— Да
В эту минуту открылись двери и в комнату вошел Скшетуский.
Его лицо казалось окаменевшим от горя: таким холодом и спокойствием веяло от него. Странно было видеть это молодое лицо таким суровым и холодным, точно на нем никогда не появлялась улыбка, и если бы его скосила смерть, то лицо это немного бы изменилось. Борода его выросла до половины груди, а среди черных как воронье крыло волос пробивались серебряные нити. Его друзья и приятели могли только догадываться о его горе, потому что он не выказывал его. На вид он был совсем спокоен, а к службе относился усерднее обыкновенного; он, казалось, был весь поглощен предстоящей войной.
— Мы рассуждали тут о твоем, а вместе и нашем несчастье, — обратился к нему Заглоба — Бог свидетель, что мы желали бы помочь тебе, но не можем. Наше сочувствие ничего не стоило бы, если бы мы помогали только пропивать слезы Но мы решили пролить нашу кровь, чтобы вырвать бедняжку, если она еще жива, из неволи.
— Бог отплатит вам за это, — сказал Скшетуский.
— Мы пойдем с тобой хоть в лагерь Хмельницкого, — сказал Володыевский, поглядывая с беспокойством на своего друга.
— Мы знаем, — сказал Заглоба, — что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы идти за тобой хоть сейчас.
Скшетуский сел на лавку и, устремив глаза в землю, молчал. Заглоба почувствовал досаду.
"Неужели он забудет ее? — подумал он. — Если так, то пусть его накажет Бог. Нет у тебя, очевидно, ни благодарности, ни памяти. Но найдутся люди, которые пойдут спасать ее, хотя бы своей кровью".
В комнате воцарилось глубокое молчание, прерываемое только вздохами Лонгина Маленький Володыевский подошел к Скшетускому и, положив ему на плечо руку, спросил:
