Скшетуский de facto давно уже исполнял эту должность, что, впрочем, часто случалось в полках, в которых два первых чина служили только почетным титулом. Ротмистром королевского полка был сам король, примасовского — примас, а поручиками обоих этих полков считались высшие придворные и сановники; в действительности обязанности эти исполнялись так называемыми наместниками, называвшимися поручиками, или полковниками. Таким поручиком, или полковником, был и Скшетуский. Но между фактическим исполнением обязанностей, между номинальным и действительным званием была, однако, большая разница. Теперь же Скшетуский, благодаря этому назначению, сделался одним из первых офицеров князя, воеводы русского.
Приятели радостно поздравляли Скшетуского с этой милостью князя, но лицо его не изменилось ни на минуту: оно осталось таким же мрачным и каменным, как и прежде; не было таких почестей на свете, которые могли бы обрадовать его. Однако он встал и пошел благодарить князя, а маленький Володыевский ходил тем временем по его квартире, потирая от удовольствия руки.
— Ну, ну, — говорил он, — поручик гусарского полка! Такой молодой — и уже поручик. Это вряд ли случалось с кем-нибудь еще.
— Если бы только Бог вернул ему счастье, — сказал Заглоба.
— В том-то и дело! Заметили вы, что он даже не пошевельнулся?
— Он, я думаю, с удовольствием отказался бы от этого, — сказал Лонгин.
— Что ж тут удивительного, господа? — сказал, вздохнув, Заглоба. — Вот эту самую руку, которой я отнял знамя, я отдал бы за нее.
— Да, да!
— Суфчинский, должно быть, умер, — заметил Володыевский.
— Вероятно, умер!
— А кто же теперь будет наместником в полку? Хорунжий еще слишком молод и только после битвы под Константиновом исполнял эту должность.
Но вопрос этот так и остался неразрешенным. Ответ на него принес сам поручик Скшетуский.
— Князь назначает вас наместником, — обратился он к Подбипенте.
— О Боже, Боже! — стонал Лонгин, складывая руки как для молитвы.
— С таким же успехом князь мог бы назначить на эту должность и его инфляндскую кобылу, — пробормотал Заглоба.
— А рекогносцировка? — спросил Володыевский
— Едем не мешкая, — ответил Скшетуский
— Много людей приказал взять с собой князь?
— Один казацкий полк, а другой валахский, всего пятьсот человек.
— О, да это целый отряд! Если так, то нам пора ехать.
— В путь! в путь! повторял Заглоба. — Может быть, с Божьей помощью мы что-нибудь узнаем.
Два часа спустя, с заходом солнца, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня, направляясь к югу; почти одновременно с ними покинул лагерь со своими людьми и коронный стражник Отъезд этот привлек много любопытных, которые не скупились на насмешки и ругательства. Офицеры толпились около Кушеля, который рассказывал им, почему князь прогнал стражника и как все это случилось.
— Я сам носил ему приказ князя, — говорил Кушель, — это, я вам скажу, была опасная миссия, потому что когда Лащ прочитал его, то заревел, как вол, которого припекают раскаленным железом, и бросился на меня с кинжалом в руке; удивительно, как он не ударил меня; должно быть, увидел в окно немцев Корицкого и моих драгун, которые окружили его квартиру. Тогда он начал кричать: "Хорошо, хорошо! Я уйду, если меня гонят, я пойду тогда к князю Доминику, он примет меня любезнее! Не буду служить с этими оборванцами! Но я отомщу им, не будь я Лащ! Уж с этим молокососом я справлюсь". Я думал, он задохнется от злости; от бешенства он изрезал кинжалом весь стол. И знаете, я теперь боюсь, чтобы и с Скшетуским не случилось чего-нибудь Со стражником шутки плохи; это мстительный и гордый человек, который никому еще не прощал; к тому же он храбр и как-никак сановник.
— Но что же может случиться с Скшетуским, если он находится под покровительством самого князя? — сказал один из офицеров. — Да и стражник, хоть он и забияка, все-таки будет считаться с такой силой.
Тем временем поручик, ничего не зная об угрозах стражника, уезжал со своим отрядом все дальше и дальше, направляясь к Ожиговцам. в сторону Буга и Медведевки. Сентябрь позолотил уже листья деревьев, но ночь была теплая, совсем июльская: таков был этот год, в котором вовсе не было зимы, а весна наступила в такое раннее время, в какое в прошлые года всюду лежал еще глубокий снег. После сырого лета наступили теплые осенние дни со светлыми лунными ночами. Отряд ехал хорошей дорогой, не соблюдая особых предосторожностей, так как был слишком близко к лагерю и ему не могла грозить никакая опасность. Они ехали быстро. Поручик с несколькими всадниками впереди, за ними Заглоба, Володыевский и Подбипента.
— Посмотрите, как лунный свет освещает этот холм, шептал Заглоба, — точно днем. Говорят, такие светлые ночи бывают только во время войны, чтобы души, освобождаясь от тела, не разбивали себе лбов в потемках о деревья, как разбиваются воробьи о крышу, и чтобы они легче могли найти себе дорогу. Сегодня пятница, день Спасителя, в который вредные испарения не выходят из земли, а злые духи не имеют доступа к человеку. Я чувствую себя как-то легко, и надежда меня не покидает.
— Вот мы уже выехали и теперь что-нибудь придумаем, — сказал Володыевский.
— Хуже всего — это сидеть на одном месте, — продолжал Заглоба, — а как влезешь на коня, то от тряски вылетают все заботы и горе.
— Ну, я, не думаю, — шепнул Володыевский, — чтобы можно было вытрясти все: например, любовь, которая впивается в сердце, как клеш,
— Если любовь истинная, то как тут ни борись, а все-таки преодолеть ее нельзя.
И Подбипента вздохнул, словно кузнечный мех. а маленький Володыевский поднял глаза к небу, как бы отыскивая на нем звездочку, светившую княжне Варваре.
Лошади начали фыркать, а солдаты говорили им: "На здоровье!"
Потом все утихло, и только в дальних шеренгах какой-то грустный голос затянул песню:
Едешь на войну, бедняга, Едешь на войну! Ночи будут темные, А денечки знойные…
— Старые солдаты говорят, что если лошади фыркают, то это — хорошая примета, — сказал Володыевский.
— Мне будто кто-то шепчет на ухо, что мы не напрасно едем, — ответил Заглоба.
— Дай Бог, чтобы такая надежда появилась и у нашего поручика, — вздохнул Подбипента.
Заглоба начал кивать и вертеть головой, как человек, который не может отвязаться от преследующей его мысли, и наконец сказал:
— У меня в голове вертится мысль, которой я должен поделиться с вами. Я заметил, что с некоторого времени Скшетуский — не знаю, может быть, мне это только кажется. — как будто меньше всех думает о спасении этой бедняжки.
— Ну нет, — ответил Володыевский, — это у него такой характер: он не хочет показывать другим своего горя, он всегда был таким.
— Это само собой! Но только вспомните, когда мы его обнадеживали, как холодно и небрежно он говорил нам "спасибо", будто речь шла о каком-нибудь пустячном деле. Но видит Бог, это было бы черной неблагодарностью с его стороны, потому что сколько эта бедняжка натосковалась и наплакалась по нем, это трудно даже описать! Я это видел собственными глазами…
Володыевский покачал головой
— Не может быть, чтобы он забыл ее, — сказал он, — хотя, и правда, первый раз, когда этот дьявол увез ее из Разлог, он приходил в такое отчаяние, что мы боялись за его разум, а теперь он относится к этому более спокойно. Но если Бог дает ему сил перенести все это, то тем лучше. Как истинные друзья, мы должны только радоваться этому.
Сказав это, Володыевский пришпорил коня и подъехал к Скшетускому, а Заглоба некоторое время молча ехал рядом с Подбипентой.
— А вы не разделяете моего мнения, что если бы не амуры, то на свете было бы меньше зла? — спросил Заглоба
— Что Бог кому предназначил, того не миновать, — возразил литвин.
— И никогда вы не можете мне ответить на вопрос; это две разные вещи. Ну из-за чего же погибла Троя? А разве и эта война не из-за рыжей косы? Захотелось Хмельницкому Чаплинской, или Чаплинскому — Хмельницкой, а мы из-за них должны подставлять свои шеи.
— Это грешная любовь, но есть и другая, угодная Богу, от которой еще больше увеличивается Его слава.
— Ну теперь вы ответили немного лучше. А сами вы скоро начнете трудиться на этом поприще? Я слышал, что кто-то опоясал вас шарфом.
— Ах, братец, братец!
— Только три головы мешают, да?
— Ах, в том-то и дело!
— Вот что я вам скажу: размахнитесь хорошенько и сразу снесите три головы — Хмельницкому, хану и Бегуну.
— Да, если бы только они стали в ряд — печальным голосом произнес Лонгин, подняв глаза к небу.
Володыевский тем временем ехал рядом с Скшетуским, молча поглядывая на его безжизненное лицо, потом ударил своим стременем об его стремя
