Знаешь, но всякий раз неожиданно из правого леса вспучивается железнодорожная насыпь. И неожиданно же вылетает из темени поезд, - три точки растут неотвратимо, складываются в огненное троеперстие, - размашисто крестят и проносятся над головой вверх ... В небе Журавель!
Дорога здесь начинает суетиться. Из-под насыпи сквозь тоннель выруливают машины, слева по низине стелется деревня, возле магазинчика идет гульба. Здесь уж всегда. Еще когда-то совсем маленькими нас брали на воскресные выезды в лес. На том самом месте, где сейчас Городок, буйно росли черемухи и огоньки. И обязательно возле магазина на Ельцовке пьяная бушевала драка. Нам не страшно смотреть из грузовика, и папа смеется с некоторой даже гордостью: "Сибирь гуляет наотмашь".
А из перспективы дороги встречные фары сначала встают световыми столбами, как обещание, затем протягивают лучи вдоль шоссе, щупают, целятся, ловят немигающим взглядом глаза - в глаза, фокусируются и ударяют в упор, - черт побери, чужая свобода может оказаться жесткой, - разбиваются о наше лобовое стекло круговыми морщинками, как бы улыбчивыми, но уже проносятся отчужденно через, - ни приветствия, ни прощания, - сквозь, в собственные дороги.
И мы себе катим в общем равнодушии ночного тракта. Пожалуй, в свободе помимо экзальтации есть еще безразличие, эти вот деревенские крыши, заборы, Матвеевка, Барышево, ..., любое безымянное село, все равно, здесь ли, в другой стороне, летом или зимой, крыши, трубы с ничьими дымами, безликие деревья с примороженной ногой, бесформенная ночь, и сам уже безындивидуален... растворен в безвольной ритмике дороги...
Самозарождается новый мотивчик, поднимается из глубины, еще не узнанный, как в дреме, его хочется усилить, зацепить за предметность: вот, вот она, выбоина в бетонке, с незапамятных времен ее объезжают, вон брошенная покрышка с колеса, - в моих геологических экспедициях, застигнутые непогодливой ночью посреди дороги, мы запаливали старую покрышку и грелись подле нее, как у костра. А вон с машины обронили арбуз, он картинно раскололся, будто едешь по Киргизии с Батей. ... Предметы на дороге будят массу ассоциаций, ведь они примерно одинаковы на различных путях, они до щемячного умиления будят родство, все дороги сливают в одну, вечную, вечную игру в "как будто"...
Дорога - самое емкое хранилище памяти, и дорога - песня, - что видишь, то поешь, и дорога - это мечта.
И конечно, на повседневной дороге должно быть обозначено "священное место": какой-нибудь целебный источник, особенный верстовой столб, при котором, допустим, состоялась встреча, могила при дороге, ...
Для меня, - как раз мы сейчас подъезжаем, - это "пучок нарциссов" семь фонарей над бензоколонкой, на тонких стеблях с надломленной верхушкой, с косо навешенным цветком плафона, они цветут в эти мои заблудные ночи (как цветет языческий папоротник под Ивана-Купала).
Скоро будем переезжать речку Иню. В ней обязательно омываю взгляд. Она под углом уходит к истокам моего совсем уж давнишнего детства. "Танечка у нас маленькая", - подшучивал Кузьма, когда приезжал в Н-ск, - "я еще поиграю в ваши академгородки". На этой дороге есть и его пометка. Вот тут у моста мы вышли из автобуса, он плохо себя почувствовал. Спустились к реке. Я развела костерок, чтобы согреть руки, мы же тогда еще не носили с собой валидол. Рассказывала Кузьме сказки о любимой моей детской речке Ине. "Говори, говори, - просил Кузьма, - ворожи, заговаривай".
Сейчас под мостом больше не водятся белые лилии, они любят чистую воду.
Дальше дорога идет под косогором. Мы, такие счастливые начинающие студенты-геологи разглядываем здесь обнаженные сланцы, в упоении, будто зрим в самые корни земли, нас одергивают пассажиры автобуса, дескать, здорово орем...
Впрочем, если дорогу заново повернуть вспять, на каждом же метре теснятся впечатления. А вот о том, что там, на верхотуре, на макушке косогора располагается лагерь заключенных, я узнала позднее, - он не просматривается за сколотой скалой, представляющей несомненный научно-исследовательский интерес для юных натуралистов.
В город заезжаешь незаметно. Тополя при дороге ровны и тусклы. Глухие заборы заводов. О них не думаешь. Здесь город похож на пустой пыльный ящик, в одну улицу длиной, по стенкам - газетные полосы домов. Но уже виден эффектный разворот Оби. Болотные светлячки бакенов, сияющие тени пароходов, ближе, ближе, и вот вскинулось огненное монисто моста, будто красавица выгнула величаво шею.
Въезжаем под этот "Коммунальный мост", - вот уж Кузьма потешился над таким провинциальным наименованием, - въезжаем через широкий прямоугольный пролет. У нас ведь нет городских ворот в нашем некоренном Новосибирске. Эти воспринимаются как застава. Отсюда все стремится в Городок. Отсюда в первые годы мы уезжали на попутках, - автобусов почти не было, сюда же доставляли нас кареты самосвалов. Домой мы набегали стихийно, на мамины пирожки, да еще в театр частенько. Местом жизнеприкладства был Академгородок. И вот я думаю, как неуловимо из повседневности вырастают годы, так из отрезков Город - Городок вытянулся жизненный путь.
А через прямоугольный проем уже виден и вдруг панорамой расправляется городской пейзаж с "промышлен-ным небом" в Купринских лиловых дымах... Я люблю его... Еще примесь стихов Мандельштама, "рыбий жир", только не фонарей, а жалобных электрических вывесок... Я болезненно люблю мой "город, знакомый до слез"...
Да, может быть, это мой сундук, оклеенный изнутри репродукциями ассоциаций и картинками памяти, в нем еще довольно простора. Я могу открыть его по прихоти и добавить, допустим, Фаворского: "Композиция города - это и есть соединение разновременного в изображении". Однако, мой город заслуживает отдельного письма.
А если вернуться к дороге... У каждой дороги есть тайна. Мне представляется, что для нас, для многих, родившихся второй раз вместе с Академгородком, эта дорога - незамкнутый круг с диаметром от Дальнего Востока до Дальнего Зарубежья. И всякое странствие предполагает возвращение, может быть, на прежнее место, скорее всего, к старым друзьям, и уж конечно, к самому себе, это неважно, но обязательно в некий пункт отправления.
57. Полина Георгиевна
Полина - дерево. Если считать, что каждый несет на себе тотемную отметину, - а ведь часто даже нетрудно опознать: вот человек - собака, вон - хорек, тот - мед-ведь, этот - выхухоль, а уж эта точно - трясогузка, ..., ну и так далее, то Полина - дерево. Какое?.. Наверное, не самое стройное, не береза и не сосна. Ствол гибкой и ласковой конструкции, податливый, но стойкий, со скрытой внутри жилистостью, - и то, ведь сколько раз чуть не поломали. Ноги выразительны как бы сутуловатой пластикой. Крона поздне-осеннего золота. Ягода... конечно, ягода в горсти, горьковатая, может быть, рябина? Кисти рук ломки, в покое они казались бы изящными, однако в постоянном действии: стряпают, моют, стирают, - в пене душистого цветенья. А я наблюдаю, кручусь около, - иначе когда же нам и поговорить-то. Голос низкий, шепот, шелест.
Полина, рябина, хотя настоящее ее имя Бианка.
Любила вермут. "Вермуть, всех вернуть, настоян на полыни, на Полине, Полиночка, паночка-Бианочка", - скороговорка Кузьмы.
Что-то от "любительницы абсента" в ней было, неожиданная вдруг отрешенность, при ее-то отзывчивой чувственности, статика настоящего момента. Впрочем, эта "зафиксированность образа" скорее угадывалась, чем проявлялась. Для ее портрета недостаточно было бы рисунка или графики, но станковая живопись.
Сама же рисовала себя прутиком в самом уголку, когда мы увлеклись психологическими тестами, и нужно было изобразить дерево в квадрате. Кузьма вскричал тогда:
- Ах, кокетка! Скромница-укромница. В этом вся Полина! Якобы проста, в уголочке спряталась, а квадрат - Поля - Поля - Поле Страстей!
Четверть века моя жизнь накручивалась около Полины Георгиевны годичными кольцами. Я приезжала в Москву, порой срывалась на субботу-воскресенье, необходимо было поприсутствовать рядом.
Она вся в заботах: Витюшку проводить в школу, встретить, покормить, сейчас придет учитель музыки; Надюху покормить, что-то она бледненькая, неважно себя чувствует; покормить каждого, кто зайдет, почему-то в отдельности, как особая честь; у мамы, у Анны Семеновны, день рожденья, вся родня соберется, - ах, Полинкины пирожки!; мы тут с Наташкой Лившиц мельтешим, Фица нагрянула, кто-то еще, еще кто-то ...
Господи, нужно же к Кузьме на свиданку сбегать, хоть в подъезде на ступеньках посидеть, мы с Наташкой шумно сдергиваем воду в туалете, чтобы не слышно, как дверь щелкнула, а то Анна Семеновна осудит ...
Вот уже на руках внук Санька, потом Егорка,... круговерть, края-конца нет.
Я приезжаю хотя бы на пару дней, побыть возле, хлебнуть. Разговор поверх голов, поверх суеты, длится, длится и ночь напролет, попутно мы что-то починяем, штопаем...
Сначала я тоже думала, что рвусь к ним вместе с Кузьмой, к Кузьме немножко больше... не без этого, конечно, но там другое. Позднее, может, только теперь мне понятно, как сильно меня влекло к Полине. Она - моя "старшая подружка". Теперь-то я знаю, что была у нас не столь уж уникальная "парная фигура", когда сама составляю старшую компоненту, и подле меня взрослеют "дво-юродные дочки". Это должна быть не мама, мама и так любит, но другая женщина, не "учитель", а подруга, в ко-торой младшая может найти опору, - ее интеллектик подрос, ориентиры же пока зыбки.
