Мы все так и замирали вокруг. Просто таяли от наслаждения.
Вы руку жали мне,Промчался без возврата…
Безвозвратно умчались и эти дни и вечера нашей молодости.
Мы разъехались дачами. Но тещи наши поддерживали телефонную связь и время от времени навещали друг друга. Галина Михайловна если и приезжала к нам, то без гитары, и я уж никогда более не слышал от нее запавшего в душу: «Глядя на луч…»
Павел вскоре разошелся с женой. Но сына Ромку теща ему не отдала, и от своих женщин я слышал, что время от времени он приезжал в старую свою семью, и не всегда дело обходилось без скандалов.
А потом я узнал, что Галина Михайловна умерла. Обстоятельства, при которых произошла смерть той, в общем-то посторонней мне уже женщины, больно ударили по сердцу.
Рассказывали, что она пошла по хозяйству и заглянула в магазин с входившим в моду, но еще не отлаженным самообслуживанием. Дело было в короткую андроповскую пору. Положив в сумку необходимое, она расплатилась в кассе и направилась к выходу. И тут-то попала в поле зрения какой-то из бесчисленных в те дни бригад проверяющих. То ли это был народный контроль, то ли «комсомольский прожектор» или какая-нибудь «Легкая кавалерия», но пожилую, грузную женщину, годящуюся в матери, а то и в бабушки контролерам, заставили выложить продукты из хозяйственной сумки и предъявить чеки. В волнении она не смогла найти одного чека, и, таким образом, две или три бутылки постного масла оказались как бы взятыми с прилавка бесплатно.
Напрасными были ее, с комканьем носового платка, с вытиранием глаз и вспотевших от волнения щек и шеи уверения, что конечно же она за все заплатила и только вот сама не может понять, куда мог запропаститься этот чек.
Ее демонстративно, с позором, препроводили обратно к кассе и в знак особого снисхождения разрешили заплатить за эти несчастные бутылки. Еще раз, как она их уверяла.
И может быть, старая, но не потерявшая еще вида нейлоновая шуба, привезенная из заграничных гастролей, была тому виной, что ее захотели проучить, и что во время всей этой позорной экзекуции из толпы зевак слышались возгласы: «Ишь ты, барыня советская… меха нацепили, а масло воруют…»
Вырвавшись наконец из этого ужаса, она, ничего не видя от слез, добрела до дому. И здесь, в передней уже, не донеся продукты до кухни, с маниакальной дотошностью стала потрошить снова свой кошелек, в одном из отделений которого нашла этот проклятый чек. Как ни успокаивала ее случившаяся дома дочь, как ни предлагала пойти вместо нее, она сама, погрузившись в нейлоновую шубу, отправилась в магазин, где еще не успели утихнуть дебаты. Здесь она подошла к главному из контролеров, с широкой красной повязкой на правом рукаве, и с истерическим всхлипом бросила ему чек «в морду».
Когда же он, отнюдь не сконфуженный, говорят, таким неожиданным поворотом событий, спокойно предложил ей получить в кассе обратно деньги за масло, она царственным жестом отвела его руку… и упала. Ей пытались в панике помочь, поставить на ноги, но безуспешно. Прибывшая через полчаса скорая помощь констатировала мгновенную смерть от острой сердечной недостаточности, разрыва сердца, как точно и коротко называли это еще тридцать – сорок лет назад.
Это человеческое достоинство, попранное досужими негодяями, выплеснулось наружу и разорвало ей грудь.
Я вспомнил чеховского Червякова, который чихнул на лысину статского генерала и умер от душевных мук. Но то была смерть чиновника, а это – смерть человека.
Валюн из Переделкина
– Валюн – это Булгаков придумал. А я звал его Мишуня.
Из признаний Валентина Петровича Катаева
Еще в университетские годы я наткнулся где-то на ленинское: «Благородная страсть печататься».
Жизнь и собственные заблуждения заставили усомниться – так ли уж и всегда ли она благородна, эта страсть, во власти которой нахожусь и до сих пор.
Вот лежат передо мной два письма из моего незамысловатого литературного архива. Оба помечены январем 1986 года. Одно принадлежит Владимиру Карпову, тогдашнему главному редактору «Нового мира». Другое – копия моего собственного, отправленного тому же Владимиру Васильевичу.
Перечитываю первое, отправленное мне вслед в Стокгольм, куда я вынужден был сорваться, прервав отпуск, чтобы передать Улофу Пальме приглашение в Москву.
«Очень жаль, что Вы умчались, даже не позвонив мне.
Как я уже Вам говорил, эссе о Катаеве мы берем и сразу стали готовить его к печати. Но в процессе этой подготовки стал вопрос (по линии Романова) о тех строках, которые были посвящены „Уж был написан Вертер“. Вы, наверное, в курсе дела по поводу того, что произошло после публикации этой вещи? Если нет, напомню: о ней не появилось в печати ни одной строки и табу до сих пор не снято. А потому указанные строки не пропустят. Второй момент, по этому же месту (О „Вертере“, он появился в нашем журнале, и курить фимиам самим себе будет не совсем прилично. Я вижу выход в следующем – дать лишь общие какие-то рассуждения об этой повести, м. б., их пропустят)…
В общем, подумайте и срочно верните рукопись для сдачи в набор. А засим желаю Вам благополучия в делах Ваших международных и личных».
Жадно набросившись на это письмо, переданное мне секретарем в промежутке между двумя какими-то дипломатическими встречами, я стал вспоминать, что же мне известно об истории с катаевским «Вертером», который был опубликован в «Новом мире» года по крайней мере четыре назад.
Ну, конечно, это же мне рассказывал сам Валентин Петрович во время одного из наших сидений у него на даче в Переделкине, тех самых сидений, которые и сподобили меня написать о нем для «Нового мира», когда его не стало.
Повесть «Уж был написан Вертер», первоначально названная автором «Гараж», очень долго лежала в журнале, так как ее появлению на свет сопротивлялся всесильный в ту пору начальник Главлита, то есть общесоюзного цензурного ведомства, Павел Константинович Романов, человек с бычьим лбом, челкой древнеримских императоров и голубыми, навыкате глазами Николая Первого, с его же бульдожьей хваткой.
Строго говоря, не его и не его клевретов, называвшихся уполномоченными Главлита, было дело вмешиваться в определение судьбы художественного произведения. Считалось, что цензуры у нас нет, и официальной задачей «романовского ведомства» была забота о том, чтобы ни одна государственная тайна не проскочила в открытую печать. Потому оно полностью и называлось Главным управлением по охране государственных тайн в печати. Но о какой государственной тайне могла идти речь в повести, посвященной событиям Гражданской войны в Одессе?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
