Вдруг в комнате стало светло. Чтобы разглядеть напечатанный на обложке текст, не надо было и наклоняться, все видно, как днем. Стефани поднял голову. Ярко горело электричество. Он взглянул в окно и там увидел вереницу огней. Забастовка на электростанции в этом районе была прекращена. Неужели электрики все же послушались меньшевиков?
* * *
Об этом же подумал и Буниат Визиров, отпрянувший от света в тень невысокого дома, мимо которого шел. Оглядев себя и убедившись, что ничто в его одежде не бросается в глаза, он быстрым шагом пошел в сторону электростанции, все время стараясь идти в тени домов. Вереница электрических фонарей ровно светила на протяжении всей улицы.
Куча мошкары вилась возле каждого фонаря, а на некоторых, сливаясь с чугунными столбами, неподвижно сидели ящерицы. Привлеченные сильным светом и загипнотизированные им, они карабкались вверх по столбу и пялили на свет свои блестящие глазки.
Невысокое здание электростанции с большими окнами, занимавшими всю стену, выглядело сейчас особенно ярко освещенным, словно назло… Возле главного входа стояли казаки; синие их черкески казались черными, белые бляшки на ремешках блестели, как серебряные. Заседланные лошади, привязанные к перилам невысокой, но широкой лестницы главного входа, мотали головами — их донимала мошкара, которой здесь, на свету, скопилось особенно много. И в этом непрестанном мотании Буниату почудилось нечто зловещее.
Буниат шел по другой стороне улицы и осторожно оглядывал освещенное здание. Он знал, что оно имеет входы со всех четырех сторон.
Буниат больше всего надеялся на ту дверь, что выходила во двор. Сюда обычно, доставлялся мазут, которым отапливалась электростанция. Чтобы узнать, нельзя ли этим путем пройти в здание, надо было проникнуть на маленький дворик, вплотную примыкавший ко двору электростанции. Калитка в этот дворик обычно не закрывалась, Буниат не раз ею пользовался. Она и сейчас оказалась открытой. Пройдя через нее и дворик к забору, Буниат ухватился за него и поднялся на руках. Двор электростанции был освещен так же ярко, как и фасад здания. Земля, покрытая мазутом, блестела, точно сковорода, намазанная маслом. Казак в черкеске, с карабином в руках, сидевший на лавочке, увидел Буниата и сразу вскочил. Буниат спрыгнул вниз и покинул дворик, свернув в маленький темный переулок. Здесь находился еще один ход на электростанцию — правый боковой, для рабочих, — на него Буниат не очень надеялся: этот вход, наверно, охраняли строго. Но ведь и через парадное проникнуть невозможно, а левый боковой заколочен изнутри, им не пользовались.
Едва попав в проулок, который вел к правому боковому входу, Буниат увидел, что на каменном крыльце и на больших каменных плитах тротуара толпятся люди. В глаза ему бросились плечистые, в своих белых летних матросках, с синими широкими воротниками и открытыми шеями, военные моряки вперемежку с темными фигурами рабочих. Буниат свободно мог сойти за рабочего электростанции и тихо подошел поближе. Теперь он даже узнал некоторых рабочих, стоявших у крыльца. Здесь были и казаки в своих темно-синих черкесках. На Буниата никто не обратил внимания, все были заняты оживленным, но тихим разговором. В нем участвовали и казаки и матросы. Вон казак прикурил у матроса. Осветились их лица — оба русые, темно-загорелые, как братья. Прикурив, казак что-то невнятно сказал. В ответ послышался голос, и Буниат вздрогнул: только Столетов мог говорить так раздельно, неторопливо и совсем негромко.
— Это вы верно сказали, — говорил Столетов, — не только о присяге тут разговор, а об отечестве. И для нас, рабочих, отечество наше не меньше дорого, чем для вас, военных. А вот для господ нефтепромышленников, против которых мы боремся, интересы своего кармана выше всего, а на отечество им наплевать. Известно ли вам, что с девятьсот второго года цена нефти поднялась больше чем в шесть раз: с шести копеек до тридцати восьми копеек, а добыча уменьшилась с шестисот — семисот пудов до пятисот — пятисот восьмидесяти пяти пудов?
— А разве им выгодно нефти меньше производить, если с каждого лишнего пуда имеет он своих тридцать восемь копеек? — недоверчиво спросил казак. — Где это ты цифры взял? Сам выдумал, верно?
— Эти цифры оглашались в Государственной думе и были в газетах напечатаны. А насчет производства пусть каждый рассудит: чтобы лишний пуд добыть, надо и на оборудование потратиться и нашего брата нанять. А зачем беспокоиться-трудиться, когда можно накинуть в этом году копейку на фунт, в будущем — еще две копейки и заставить платить того, кто керосин, бензин, мазут покупает. О себе он побеспокоился, а что из-за его корысти у нас в России меньше нефти производится, ему что! Вот у кого, правда, что отечества нет. Да какое может быть у них отечество, когда большая половина нефтяных богатств принадлежит иностранцам. Нобель и Ротшильд — вот самые главные нефтяные тузы. А они знают: чем в России меньше нефти производят, тем она слабее.
— Это так и есть, — подтвердил вдруг один из моряков. — Теперь даже и наш военный флот ладят переводить на дизеля.
Опять заговорил Столетов — снова о нефтепромышленниках и о рабочих, о том, что рабочие борются не только за улучшение своего положения, но и за то, чтобы двинуть вперед нефтяную промышленность… Иногда посреди речи ему вдруг задавали вопросы, прерывали его, оспаривая или соглашаясь. Он терпеливо выслушивал, отвечал, охотно повторял снова и разъяснял. Он всегда так говорил: не доклад, не лекция, не выступление на митинге, а разговор, простая беседа. Но как бы его далеко ни уводила неожиданная реплика собеседника, он упрямо приводил мысль к главному: нравственному оправданию бастующих, к утверждению того, что моряки и казаки, которых прислали на электростанцию заменить бастующих рабочих, совершают нехорошее дело, им лучше отступиться…
Невысокого роста, в косоворотке под пиджаком, Столетов, когда говорил, так смотрел на людей своими глубоко посаженными глазами, светлыми и смелыми, что впечатление незыблемой правды его слов еще больше усиливалось. Худощавая небольшая фигура, звук голоса, улыбка, весело открывавшая зубы, и в особенности прямой, внушавший доверие взгляд — все в нем казалось ладно, даже как-то мило, и притягивало. Становилось понятно, почему при всем том уважении, которым он пользовался в организации и в среде рабочих, его уменьшительно-ласково называли «Ванечка».
Буниат молча слушал Столетова. Все, что говорил Столетов, ему было знакомо, но слушал он с волнением, как слушают хорошую музыку. Буниат говорил с людьми совсем по-другому, несколько нараспев. А у Столетова обыденно-простая разговорная манера, то с цифрами, то с шутками, и потому она казалась Буниату замечательной.
Внимание Буниата неожиданно привлек к себе высокий молодой матрос, появившийся в толпе. Худощавый и черноволосый, сросшиеся брови, размашистые движения — все это так знакомо было Буниату, Моряк тоже взглянул на Буниата, веко его карего горячего глаза чуть дернулось — он подмигнул. Буниат признал его. Это один из рабочих электростанции, большевик. В руках он держал большой слесарный ключ. К нему подошел другой моряк, тоже высокого роста, с лейкой в руке, какие употребляются для заливки масла в машины. Эти переодетые моряками рабочие осторожно протиснулись на крыльцо. Казаки, занятые разговором со Столетовым, пропустили их. Предчувствуя то, что произойдет сейчас, Буниат поближе подошел к крыльцу — на случай, если потребуется его вмешательство.
— Вот видишь, друг, — говорил Ванечка, обращаясь к казаку, — ты дома у себя лампу заправлял керосином и не думал, наверно, что этот керосин мы для тебя своим трудом добывали и что из твоего трудового гривенника девять копеек берет себе буржуй, а только одна копейка доходит до нас. Ну, а теперь подумаешь об этом…
Он не успел договорить, как случилось то, чего, волнуясь, ожидал Буниат: все снова погрузилось во мрак, и только несколько мгновений спустя белые стены электростанции с ее большими черными окнами выплыли из темноты.
— Товарищи, спокойствие! — повелительно сказал Столетов. Совсем не похоже было, что это он же несколько секунд тому назад говорил так ласково. — Забастовочный комитет обратился к военным морякам, присланным на электростанцию, и разъяснил, какую позорную и штрейкбрехерскую роль им навязывают. Моряки прекратили работу…
Моряки выходили из темных дверей, вытирая тряпками руки.
Свисток, раздавшийся в темноте, заглушил слова Ванечки. Молоденький флотский офицер, весь в белом, только погоны и пуговицы поблескивали в темноте, кричал срывающимся, мальчишеским голосом:
— Почему безобразие? Почему нет освещения?
— Машина дурит, ваше благородье, — послышался насмешливый голос.
— Да чего говорить, не наше это дело! — сумрачно сказал еще кто-то из темноты.
