Больница Совета съездов на четыреста мест (так же как два народных дома и несколько маленьких библиотек в промысловых районах Баку) была завоевана долгой и напряженной стачечной борьбой рабочих с предпринимателями.
В 1910 году освободившуюся вакансию главного врача занял хирург Николаевский. Жена его тоже была врачом — специалистом по внутренним, детским и женским болезням. Заняв официальную должность в штате больницы, она одновременно вступила на партийный пост. И вот шли месяцы, уходили годы — она с этого поста не сходила.
Вера Илларионовна вела прием. Каждый день беседовала она с несколькими десятками рабочих и их женами, которые приходили к ней со своими болезнями и нуждами. Вера Илларионовна не ограничивалась тем, что ставила диагноз и выписывала лекарство, — она расспрашивала и выслушивала каждого пациента. И если видела, что перед ней человек, который думает не только о себе, но и о своих товарищах и копит в душе своей гнев и негодование, она начинала отвечать на его вопросы, объяснять, растолковывать. А потом уже к ней обращались и за советами. Как быть с хозяином? Он без предупреждения сбавил вдруг заработную плату. Как отвечать на произвольное удлинение рабочего дня?.. Она объясняла, а потом, убедившись в стойкости и мужестве своего собеседника, давала брошюры, прокламации. Проделывала она все это так умело, что ни разу не попалась и отличала шпика от честных людей, словно у того на лбу был знак его позорного занятия.
Сама костромичка, Вера Илларионовна хорошо была знакома со своим земляком Стефани, одним из руководителей партийной организации в Баку. Стефани в Костроме был руководителем революционного кружка, куда она вступила еще в юности. Стефани ввел ее в партию. Но здесь они встречались не чаще чем раз в год, когда ей нужно было почему-либо попасть в Совет съездов, где работал Стефани. С Орджоникидзе, когда он работал фельдшером на нефтепромыслах, ей удавалось видеться чаще. Но опять-таки только тогда, когда это требовала партийная работа. Больница была удобным местом для подобного рода встреч, как будто бы случайных: люди приходили на прием, записывались к врачу — и в приемной встречали того, кого нужно. Таким образом, видела она у себя в больнице и Шаумяна, и Азизбекова, и Джапаридзе, и приезжих из Москвы товарищей. Сказан пароль, сказан отзыв и шепотом: «Все в порядке, товарищ, вас ждут». И только в это слово «товарищ» вкладывалась такая затаенная сила страсти и самопожертвования, что тот, кого она называла «товарищ», навсегда запоминал темные брови на бледном лице, преждевременную седину в волосах и заботливый, предостерегающий взгляд.
Среди персонала больницы эта женщина была единственным членом бакинской партийной организации. Но она сделала доктора Нестеровича, несмотря на его одиночество и нелюдимость, своим верным помощником. Старушка фельдшерица Екатерина Аветиковна охотно выполняла ее поручения, а на должность санитара Вера Илларионовна просила принять веселого прибауточника, человека с круглым лицом и смешливыми глазами, — это был ее связной и главный помощник в партийных делах. Любую возможность, которую давала ей жизнь, она стремительно и гибко использовала для целей партии. Так, однажды дышловая упряжка генерал-губернатора, звонко отбивая подковами по мостовой, подкатила к крыльцу больницы, и франтоватый, нахальный, с усиками и бакенбардами адъютант, звеня шпорами, принес записку от ее высокопревосходительства. Сама супруга генерал-губернатора фон Клюпфеля просила господина Николаевского помочь сыну, который, упав с верховой лошади, «получил какие-то внутренние повреждения». Василий Васильевич хотел отказаться, но Вера Илларионовна настояла…
И Николаевский вынужден был с ворчанием извлечь из ящика своего нелюбимого Станислава с мечами, прицепить к петлице и отправиться в дом генерал-губернатора. Так Вера Илларионовна добилась своего: под наблюдением Василия Васильевича сломанное ребро губернаторского сынка срасталось великолепно, а Василий Васильевич стал любимым домашним врачом в семье фон Клюпфеля. Теперь Вера Илларионовна получала ценнейшую информацию прямо из первоисточника и узнавала о готовящихся мероприятиях и правительственных распоряжениях задолго до их опубликования и через своего связного сообщала Бакинскому партийному комитету, о составе которого она ничего не знала и не стремилась узнать.
Когда по договоренности с Баженовым и Николаевским в больнице была отведена одна из палат для «чумного изолятора», Вера Илларионовна сразу оценила эту новую возможность. Пригляделась к Людмиле — она ей понравилась — и решила проверить Люду в деле.
Жизнь в больнице шла своим ровным, по часам и звонкам, размеренным шагом: дежурства врачей, обходы ординаторов, обход главного врача, амбулаторные приемы, консилиумы и консультации «Черномора», как называла чернобородого Николаевского веселая сестра-хозяйка. День укладывался в точно установленные часы завтраков, обедов, ужинов. Но рядом с этой больничной жизнью шла другая, незаметная для непосвященных людей жизнь.
Людмила, вначале целиком поглощенная борьбой за «жизнь ребенка, не обращала внимания на то, что делалось вокруг нее. И когда в первый день забастовки Науруз в сопровождении большой толпы принес раненого Кази-Мамеда в больницу, Люда восприняла это событие лишь с точки зрения интересов своего маленького больного. Аскеру впрыснули противодифтерийную сыворотку. Это стоило ему немалых мучений. Накричавшись, он наконец заснул. И вдруг плач женщин и крики мужчин донеслись с улицы. Даже не полюбопытствовав, чем все это вызвано, Людмила сердито захлопнула окна…
Аскер выздоравливал. Обтянутый кожей скелетик, вчера он мог только жалостно и хрипло пищать, как кутенок, и не в состоянии был сам перевернуться, но судорожно и жадно двигал губами, требуя пищи. А сегодня он хватался за переплет кроватки, старался себя поднять и требовал, чтобы Люда взяла его на руки. И вот уже круглая голова на тонкой шее стала отрываться от подушки, ноги упирались, чтобы поднять тельце, с каждым днем все розовее и смуглее становилась кожа. Он был еще очень худ, но выздоравливал и с каждым часом все дальше уходил от смерти.
Однажды Вера Илларионовна, под наблюдением которой был Аскер, выслушав мальчика, молча подошла к окну. Песчано-знойный, злой ветер приносил не прохладу, а песок, он сотрясал раму, затянутую марлей, сквозь густую сетку ее видно было желтое и синее — пустыня и небо.
— Что значит коренной здешний житель, — сказала она. — Ребенок с севера погиб бы от одного только климата, а наш мальчик начинает поправляться.
— Да? Правда? — радостно спросила Людмила.
Вера Илларионовна обернулась и в упор посмотрела на Людмилу. В глазах Веры Илларионовны, серых, без блеска, с четко вырисованными зрачками, было какое-то особенное, пристальное выражение, они точно впервые разглядывали Люду.
— Он будет жить только благодаря вам, — сказала она.
— Ну что вы… ведь это все больница, это вы… — торопливо и смущенно возразила Люда.
Вера Илларионовна покачала головой.
— Больного ребенка, да и вообще любого тяжело больного одни врачи спасти не могут, я убеждена в этом. Дело врача — дать правильное направление лечению. Спасти больного может только тот, кто безотлучно находится при больном, весь отдается ему. Конечно, это может быть и врач и сиделка. Но чаще всего это мать, жена, сестра… Вы полюбили его? — спросила она, кивая на Аскера.
Люда ответила кивком головы.
— Очень хочется взять его к себе, навсегда, — сказала она. — Но как это сделать? Дома у нас ничего, дома рады будут.
— У него и здесь найдется где жить. У азербайджанцев сирот не бывает. Если у него есть хотя бы какая-нибудь троюродная тетка или родня еще более отдаленная — пусть там будет хоть десяток детей и самый скудный заработок, — они возьмут одиннадцатого… Детей здесь очень любят. А растить трудно — такая нужда! И смертность страшная… А что может быть страшнее смерти ребенка! — вдруг громко, с негодованием сказала она и тотчас же ушла.
Несколько ночей подряд Людмилу будили какие-то тихие женские голоса, приглушенные восклицания, доносившиеся из открытого окна, и при этом слышался непрекращающийся звон и плеск, словно поблизости лили воду. Наутро Люде казалось, что это ей снилось, а в следующую ночь происходило то же самое, но она никак не могла заставить себя подойти к окну. Однажды утром она спросила Веру Илларионовну.
— Это женщины приходят сюда за водой по ночам, — ответила Вера Илларионовна. — Совет съездов нефтепромышленников закрыл водопровод, хотят заставить рабочих прекратить забастовку.
— Но как это можно? — воскликнула Люда.
— Капиталисты считают, что раз они строили водопровод на свои деньги, они вольны поступать с ним, как им заблагорассудится, — очень отчетливо выговорила Вера Илларионовна. — Однако оставить без воды больницу они все-таки боятся. Женщины идут за водой сюда, к нам, и стараются идти по укромным тропинкам, на рассвете, чтобы избегнуть встречи с конными разъездами, которым дан приказ выливать их воду.
