глаза болезненно моргали от света.
Безликая фигура стояла, глядя на нее сверху вниз, на одной руке сверкало золотое кольцо верховного священника, затем отступила назад.
— Приведите ее, — коротко сказал он, и двое инквизиторов в черных перчатках подняли ее на ноги.
Она подумала о борьбе. Каждый инстинкт взывал к отчаянной борьбе, но никакое сопротивление не могло помочь ей сейчас, и она отказывалась доставлять им удовольствие избивать ее, чтобы заставить подчиниться. И вот она шла между ними, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой и стараясь не дрожать от своей наготы.
Это была долгая прогулка… и она закончилась в камере, заполненной устройствами, способными наполнить ужасом самое сильное сердце. Многие из них она узнала; названия других она не ведала, но это не имело значения. Она знала, для чего они нужны.
Похитители подтащили ее к тяжелому деревянному креслу. Они швырнули ее на него и привязали ее запястья и лодыжки к его подлокотникам и тяжелым передним ножкам. Затем она закашлялась, когда другой ремень обхватил ее горло, откинув голову назад к грубой деревянной спинке стула.
— Оставьте нас, — сказал верховный священник, и его помощники изобразили скипетр Лэнгхорна в молчаливом приветствии и исчезли, по-прежнему не сказав ни единого слова.
Она сидела там, все еще глядя прямо перед собой, а он устроился на табурете, сидя в стороне, вне поля ее зрения, если только она не повернет голову, чтобы посмотреть на него. Он ничего не сказал. Он просто сидел там — молчаливое, хищное, надвигающееся присутствие. Молчание тянулось бесконечно, пока она не почувствовала, что ее здоровое запястье начинает поворачиваться против ремешка, непроизвольно сопротивляясь, когда ужасное напряжение медленно нарастало внутри нее все выше и выше. Она попыталась успокоить свою руку, но не смогла — буквально не смогла — и закрыла глаза, шевеля губами в безмолвной молитве.
— Итак, вот как выглядит «кулак Бога».
Холодный, резкий голос прозвучал так внезапно, так неожиданно, что она вздрогнула от неожиданности. Ее голова начала автоматически поворачиваться в сторону верховного священника, но она вовремя остановила это, и он усмехнулся.
— Не очень впечатляет, когда ты вытаскиваешь подонков из тени, — продолжил он. — Ты и твоя работодательница собираетесь рассказать мне все, что вы знаете — все, что вы когда-либо знали. Ты знала об этом?
Она ничего не сказала, только стиснула зубы, продолжая молиться о силе.
— Удивительно, насколько предсказуемы еретики, — размышлял верховный священник. — Такие храбрые, в то время как они прячутся в темноте, как скорпионы, ожидая, чтобы ужалить верующих. Но как только вы вытаскиваете их на свет, они становятся не такими смелыми. О, они притворяются — поначалу. Однако, в конце концов, это всегда одно и то же. Обещания Шан-вей вам здесь не помогут. Здесь тебе ничто не поможет, кроме истинного и искреннего раскаяния и признания. Есть ли что-нибудь, в чем ты хотела бы сейчас признаться? Я всегда предпочитаю давать своим подопечным возможность признаться и отказаться от своих показаний до того, как начнутся… неприятности.
Она снова закрыла глаза.
— Ну, я действительно не думал, что так будет, — спокойно сказал он. — Пока нет. Но одна вещь, которая есть у нас обоих, — это уйма времени. Конечно, в итоге, у меня его гораздо больше, чем у тебя, но я готов вложить столько, сколько потребуется, чтобы… показать тебе ошибочность ваших путей. Так почему бы мне просто не позволить тебе посидеть здесь и немного подумать об этом? О, и, возможно, тебе не помешала бы небольшая компания, пока ты этим занимаешься.
Табурет заскрипел, когда он встал с него и подошел к двери камеры. Ее глаза снова открылись против ее воли, и его путь привел его в поле ее зрения, и она наконец ясно увидела его. Он остановился и улыбнулся ей — темноволосый, темноглазый мужчина, широкоплечий и, возможно, на четыре дюйма выше ее, — и она снова быстро закрыла глаза.
— Приведите ее, — услышала она его слова, и ее руки беспомощно сжались в кулаки, когда она услышала, как кто-то еще безнадежно хнычет. Металл заскрежетал, лязгнул и щелкнул, а затем чья-то рука вцепилась в ее волосы.
— Я действительно должен настаивать, чтобы ты открыла глаза, — сказал ей верховный священник. Она только крепче сжала их вместе — и тут кто-то закричал в невыносимой агонии. — Если ты не откроешь их, боюсь, нам снова придется причинить ей боль, — спокойно сказал инквизитор, и крик прозвучал снова, еще более отчаянный и мучительный, чем раньше.
Глаза Жоржет резко открылись, и она невольно застонала — не от страха, а от ужаса и горя, — когда увидела Эйлану Барнс.
Молодая женщина была так же обнажена, как и она, но ее жестоко избили. Она висела на скованных цепями запястьях, покрытая рубцами и кровоточащими ранами, ее кожа была отмечена по меньшей мере дюжиной глубоких, гневных, сочащихся сывороткой ожогов там, где к ней прикасались раскаленные утюги — вроде того, что был в руке следователя в капюшоне, стоявшего рядом с ней. Она была не более чем в полубессознательном состоянии, и все пальцы на обеих руках были явно сломаны.
— Она не так уж много могла нам рассказать, — сказал верховный священник. — Однако, боюсь, нам потребовалось некоторое время, чтобы полностью убедиться в этом.
Он кивнул следователю в капюшоне, и другой мужчина схватил Эйлану за волосы, дернув ее голову вверх, показывая Жоржет полностью заплывший глаз и окровавленный разбитый рот. Он держал ее так несколько секунд, пока верховный священник не кивнул, затем презрительно разжал руку и позволил ее голове
