Геринга полностью удовлетворил итог этой встречи: она могла помочь в организации еще одной конференции наподобие Мюнхенской[273]. Он незамедлительно отправил генерала Боденшаца к Гитлеру с подробным докладом о переговорах. Однако перспектива второго Мюнхена никак не устраивала фюрера, и это подтверждает граф Чиано, встретившийся с Гитлером 12 августа в Берхтесгадене. «Я сразу же понял, что ничего сделать нельзя, – вспоминал министр иностранных дел Италии. – Он решил напасть, и он нападет. […] Гитлер постоянно твердил, что сумеет локализовать польский конфликт, но когда он к этому прибавил, что большая война должна вестись, пока он и дуче еще молоды, это заставило меня подумать в очередной раз, что он не в себе». В это же время впервые в жизни в резиденцию Гитлера в Мюнхене попал майор фон Лоссберг из ОКВ, сопровождавший генерала Кейтеля. Фюрер начал разговор с ними с длинной речи об истории движения и о политике, проводимой в течение шести последних лет, а затем заговорил о Польше: он сказал, что она «становится все более неуступчивой, и там учащаются выступления против немцев, что является прямым следствием поддержки поляков со стороны Англии». И тут, рассказывал позже фон Лоссберг, Гитлер начал впадать в истерику: «Он принялся жестикулировать, стучать кулаком по столу и кричать: “Я, фюрер великого германского рейха, не намерен далее терпеть подобные выходки! У нас превосходство в вооружении, а Англия от нас отстала. Я встречался в Мюнхене с Чемберленом, этим человеком с зонтом, а также с господином Даладье. Они не смогут помешать мне в решении польского вопроса. И на сей раз дамочкам из лондонских и парижских чайных салонов придется вести себя тихо. Надо продолжить подготовку плана „Вайс“. Если будет война, она ограничится одной Польшей. Операция „Вайс“ никогда, никогда, никогда не перерастет в мировую войну!” Каждое “никогда” сопровождалось нескоординированными движениями рук. Закончил он такими словами: “Если же конфронтация с Англией станет неизбежной, то момент ее начала выберу я сам, и у Англии окажется нож в горле, прежде чем она осознает, что началась война. Но это не случится раньше 1943 года”».
Так что Геринг напрасно ждал положительного отклика фюрера на свое предложение о проведении «конференции четырех». Кроме того, Лондон тоже не торопился с ответом: перспектива новой капитуляции не привлекала членов британского правительства вообще и Нэвилла Чемберлена в частности. Но и премьер, и министр иностранных дел с маниакальной настойчивостью придерживались принципов политики умиротворения, и с этой целью они стремились сделать что-нибудь, чтобы «помочь маршалу Герингу и поддержать его». В период между 18 и 21 августа британский кабинет министров решился на довольно смелую инициативу: направить в Германию эмиссара с поручением пригласить Геринга в Англию для проведения тайных переговоров. Но когда этот посредник прибыл в Берлин, дипломатическая ситуация в корне изменилась: фон Риббентроп в Москве уже обсуждал пакт о ненападении со своим советским коллегой Молотовым…
Гитлер, узнав о перспективе подписания соглашения вечером 21 августа из личного письма Сталина, воскликнул: «Попались! Попались!» К полудню следующего дня он собрал высшее военное руководство рейха[274] в большом зале в Бергхофе, где, опершись на рояль, произнес длинную речь. «Я собрал вас для того, – начал он, – чтобы обрисовать вам политическую обстановку, дабы вы получили представление о тех отдельных элементах, на которых основывается мое решение действовать. […] Вначале я хотел установить с Польшей приемлемые отношения, чтобы прежде всего повести борьбу против Запада. Но этот привлекательный для меня план оказался неосуществимым, так как изменились важные обстоятельства. Мне стало ясно, что при столкновении с Западом Польша нападет на нас […], и при создавшихся условиях столкновение с Польшей могло бы произойти в неблагоприятный момент». Затем последовало долгое изложение оснований для этих соображений: такого доверия всего немецкого народа, каким пользуется он, не приобрести никому, и в будущем наверняка не найдется никого, кто имел бы больший авторитет, чем он. Однако его в любой момент может «устранить какой-нибудь преступник, какой-нибудь идиот». «Второй персональный фактор – это дуче, – сказал дальше Гитлер. – И его существование тоже является решающим. […] Третий выгодный для нас персональный фактор – Франко. […] На вражеской стороне – что касается личностей – картина обратная. В Англии и Франции личностей крупного масштаба нет. Для нас принятие решений – дело легкое. Нам терять нечего, мы можем только выиграть. Наше экономическое положение в результате ограничений таково, что мы сможем продержаться еще лишь несколько лет. Геринг может подтвердить это. Нам не остается ничего иного, как действовать. Наши же противники рискуют многим, а выиграть могут мало. […] Руководители у наших противников – ниже среднего уровня. Это – никакие не повелители, не люди действия».
Обрисовав политическую обстановку на Средиземном море, в Восточной Азии, на Ближнем Востоке и на Балканах, Гитлер вернулся к Польше: «Мои предложения Польше (Данциг и коридор) были сорваны вмешательством Англии[275]. Польша изменила свой тон по отношению к нам. Состояние напряженности длительное время невыносимо». Затем последовало повторение предыдущих высказываний о необходимости действовать без промедления, о его личной ответственности и о том, что покушение на него или на Муссолини могло бы изменить обстановку не в пользу Германии. Потом Гитлер сказал: «Жить вечно под прицелом направленных друг против друга винтовок невозможно. Любое предложенное нам компромиссное решение потребовало бы от нас изменения нашего мировоззрения и жестов доброй воли. С нами снова заговорили на языке Версаля. Возникла опасность потери престижа. Сейчас вероятность того, что Запад не вмешается, еще велика. Мы должны пойти на риск с не останавливающейся ни перед чем решимостью. […] Мы стоим перед суровой альтернативой: либо нанести удар самим, либо раньше или позже наверняка оказаться уничтоженными». Дальше последовала ссылка на риск в прошлом и утверждение, что он, фюрер, «всегда шел на большой риск, будучи уверенным, что дело удастся». После чего Гитлер вернулся к настоящему: «И вот теперь тоже – большой риск. Нужны железные нервы. Железная решимость. Моя уверенность подкрепляется следующими особыми причинами. Англия и Франция приняли на себя обязательства, но выполнить их обе они не в состоянии. В Англии никакого настоящего вооружения не ведется, одна только пропаганда». Потом сказал о неготовности Англии вести войну на море, на суше и в небе и продолжил: «Польша хотела получить от нее заем за свое вооружение. Англия же дала ей только кредиты, чтобы обеспечить закупки Польши у нее, хотя сама ничего поставлять не может. Это говорит о том, что в действительности Англия поддерживать Польшу не собирается. Она не хочет рисковать ради Польши 8 миллионами фунтов, хотя в Китай вложила полмиллиарда. Международное положение Англии весьма затруднительно. Она на риск не пойдет. Во Франции ощущается нехватка людей (сокращение рождаемости). В области вооружения изменений мало. Артиллерия устарела. Франция не хочет влезать в эту авантюру». По мнению Гитлера, у Запада имелись только две возможности бороться против Германии: блокада, которая окажется неэффективной ввиду автаркии Германии и наличия у нее вспомогательных источников сырья на Востоке, и наступление на Западе с «линии Мажино», что он считает невозможным. Оставалась бы еще возможность нарушения нейтралитета Голландии, Бельгии и Швейцарии, прибавил Гитлер. Однако он не сомневается в том, что все эти государства, а также Скандинавия будут защищать свой нейтралитет всеми средствами. И делает вывод: «Англия и Франция нейтралитет этих стран не нарушат. Таким образом, на деле Англия помочь Польше не сможет».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
