Надо было также, чтобы фюрер услышал воинственные речи, и тут Геринг не скупился. Собравшимся в Каринхалле руководителям авиационной промышленности он заявил: «Повсюду, где будут бои, повсюду, где Германии придется сражаться, у нас будут наилучшие шансы победить. Но это будет зависеть от нашей силы, от того, как мы сможем ее мобилизовать, и от решительности каждого из вас». В ходе поездки по Рейнской области он также сказал: «Ни одна бомба не упадет на города Германии. Если хотя бы один самолет врага пролетит над немецкой землей, я перестану называть себя Германом Герингом. А вы тогда зовите меня Мейером!»
Но за бравурными публичными речами прилежного слуги скрывалась осторожность бывалого воина. «Война, – сказал он как-то Боденшацу, – это всегда рискованное дело». Это неоспоримо, а уж если начать войну, не будучи к ней хорошо подготовленным, исход ее предсказать вообще невозможно[271]. «Наша слабость в летной и боевой подготовке и в оснащении была слишком очевидна, – вспоминал начальник штаба 1-го воздушного флота генерал-майор Шпейдель. – Наш долг состоял в том, чтобы четко информировать об этом вышестоящее командование». Следовательно, для Геринга было нежелательно, чтобы в ближайшее время разгорелась широкомасштабная война. А поскольку Гитлер неуклонно настаивал на скорейшем захвате Польши, ему, Герингу, следовало срочно предпринять шаги к тому, чтобы этот конфликт не вылился в мировую войну. И с каких бы сторон фельдмаршал ни рассматривал эту проблему, вывод напрашивался всего один: следовало под угрозой силы заставить французов и англичан не выступать на стороне Польши. Что касалось французов, Геринг рассчитывал использовать в своих целях длительное время служившего ему посредником капитана Штелена, что и сделал в конце июля. «Случайно» встретившись с ним на каком-то приеме, он отвел француза в сторону и сказал ему: «Из-за Польши не стоит Франции рисковать. Это пошло бы вразрез с ее интересами. В ближайшее время ничего не произойдет, но через три или четыре недели начнется кризис намного более серьезный, чем тот, что был в сентябре прошлого года». Однако его пацифистские высказывания в беседе с послом Гендерсоном не произвели никакого эффекта, двух последних эмиссаров Геринга в Лондоне ждал лишь вежливый скептицизм, что грозило скомпрометировать его в глазах Гитлера. Поэтому потребовался эмиссар настолько же деятельный, насколько и убедительный, и он решил, что нашел такого помощника в лице шведского предпринимателя Биргера Далеруса.
Геринг был знаком с Далерусом с 1934 года. Он помог ему в решении одного личного вопроса, а Далерус в ответ позже помог ему устроить на работу сына Карин, Томаса фон Канцова. С той поры премьер-министр и шведский предприниматель встречались довольно часто, и Далерус, имевший хорошие связи в британских деловых кругах, с удивлением отмечал, что его облеченный властью знакомый, как, впрочем, и все остальные представители верхушки нацизма, плохо информирован об обстановке в Великобритании и об образе мышления руководителей этой страны. Далерус вспоминал: «В ходе наших двух последних встреч в этом году он ясно высказался о недоверии правительства рейха к Англии и к английскому правительству. Но когда затронул эти вопросы, проявились большие пробелы в знании английских реалий и отношении этой страны к Германии. […] Что касается Гитлера, тот, как я понял из слов Геринга, имел об Англии […] весьма расплывчатое представление, испытывая при этом к ней нечто вроде чувств неудачливого любовника. […] Особенно важным мне показалось то, что входивший в узкий круг его приближенных Геринг, чьи мирные намерения мне, кстати, были известны, довольно хорошо разбирался в текущих событиях и поэтому мог сознательно влиять на взгляды Гитлера». В целом у Геринга и Далеруса была общая цель: воспрепятствовать развязыванию мировой войны. Однако первый хотел путем переговоров убедить британских политических лидеров оставить Польшу на произвол судьбы, а второй рассчитывал, что те же самые переговоры помогут немецким руководителям понять, что британцы ни в коем случае не оставят Польшу в беде. Это существенное различие отправных позиций вначале не бросалось в глаза, но в итоге стало причиной последующих недоразумений…
Седьмого августа, получив наконец разрешение Гитлера, Геринг встретился с семью английскими промышленниками в расположенном вблизи границы с Данией поместье Сёнке Ниссен Куг, которое принадлежало жене Далеруса[272]. В ходе этой встречи, продолжавшейся более шести часов, стороны явно находились в неравных условиях: Геринг, один из высокопоставленных руководителей нацистского режима, знал все тонкости переговорного процесса и пропагандистские приемы, а семеро его британских собеседников были всего лишь промышленниками и банкирами, не наделенными никакими полномочиями ни правительством, ни парламентом, которые решили на один день окунуться в мало знакомый им мир международной политики. Поэтому вначале они немного робели, что позволило Герингу пуститься в пространное обоснование законности действий Германии за семь прошедших лет. Но постепенно британцы приободрились, принялись задавать все более конкретные вопросы, а затем открыто указали на «опасность, которую представляли действия Берлина, заключавшиеся в том, что под предлогом плохого отношения к немцам, населяющим отдельные территории в других странах, нацисты неуклонно добивались аннексии рейхом этих территорий. Такие вопиющие действия непременно должны были вызвать недоверие других народов, включая, естественно, британцев». Геринг в ответ на это сказал: он готов дать «слово чести государственного человека и офицера», что территориальные претензии Германии к Польше касаются только Данцига и «польского коридора» и что они не будут распространяться на другие районы этой страны. В заключение стороны условились, что они будут рекомендовать своим руководителям организовать в самое ближайшее время – и желательно в Швеции – конференцию полномочных представителей обоих правительств.
Геринга полностью удовлетворил итог этой встречи: она могла помочь в организации еще одной конференции наподобие Мюнхенской[273]. Он незамедлительно отправил генерала Боденшаца к Гитлеру с подробным докладом о переговорах. Однако перспектива второго Мюнхена никак не устраивала фюрера, и это подтверждает граф Чиано, встретившийся с Гитлером 12 августа в Берхтесгадене. «Я сразу же понял, что ничего сделать нельзя, – вспоминал министр иностранных дел Италии. – Он решил напасть, и он нападет. […] Гитлер постоянно твердил, что сумеет локализовать польский конфликт, но когда он к этому прибавил, что большая война должна вестись, пока он и дуче еще молоды, это заставило меня подумать в очередной раз, что он не в себе». В это же время впервые в жизни в резиденцию Гитлера в Мюнхене попал майор фон Лоссберг из ОКВ, сопровождавший генерала Кейтеля. Фюрер начал разговор с ними с длинной речи об истории движения и о политике, проводимой в течение шести последних лет, а затем заговорил о Польше: он сказал, что она «становится все более неуступчивой, и там учащаются выступления против немцев, что является прямым следствием поддержки поляков со стороны Англии». И тут, рассказывал позже фон Лоссберг, Гитлер начал впадать в истерику: «Он принялся жестикулировать, стучать кулаком по столу и кричать: “Я, фюрер великого германского рейха, не намерен далее терпеть подобные выходки! У нас превосходство в вооружении, а Англия от нас отстала. Я встречался в Мюнхене с Чемберленом, этим человеком с зонтом, а также с господином Даладье. Они не смогут помешать мне в решении польского вопроса. И на сей раз дамочкам из лондонских и парижских чайных салонов придется вести себя тихо. Надо продолжить подготовку плана „Вайс“. Если будет война, она ограничится одной Польшей. Операция „Вайс“ никогда, никогда, никогда не перерастет в мировую войну!” Каждое “никогда” сопровождалось нескоординированными движениями рук. Закончил он такими словами: “Если же конфронтация с Англией станет неизбежной, то момент ее начала выберу я сам, и у Англии окажется нож в горле, прежде чем она осознает, что началась война. Но это не случится раньше 1943 года”».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
