— Ну вот. Ну и все. И все. Больше мне ничего не надо. И все…
Он огляделся по сторонам, словно ища подсказки — как быть дальше, что говорить, что делать? На глаза ему попалась вывеска магазина — короткое «Цветы».
— Подожди меня! Я сейчас. Одна минута. Прошу, подожди!
Он влетел в магазин. На прилавке желто-зеленой горкой лежали мимозы. Овинский выгреб из бумажника деньги.
— Пожалуйста, на все. Не знаю, сколько тут. Только скорее!
«Подождет или не подождет? Подождет или не подождет?» — металось в его голове, пока продавщица ветку за веткой брала с прилавка цветы. Горка на прилавке заметно убавилась — букет получался огромный.
Ира стояла там же, на краю тротуара.
— Возьми, прошу!.. Ну вот, теперь все. Теперь все.
Он быстро пошел от нее.
Повалил вдруг снег, медленно, бесшумно, влажными, крупными хлопьями.
Снег падал на мимозы. Крохотные желтые головки цветов и остроконечные зеленые листочки выглядывали из белого опушения.
Прохожие, несмотря на густой снегопад, не могли не обратить внимания на огромный букет, а обратив внимание на него, невольно охватывали пристальным любопытствующим взглядом хозяйку букета. Рассеянная, погруженная в себя, она брела так же медленно и тихо, как медленно и тихо продолжал падать на землю снег.
Все было позади — встреча с Овинским, квартал между полукирпичным двухэтажным домом и цветочным магазином, лихорадочная речь мужа; позади была запоздалая вспышка изумления, когда Ира осталась одна, когда, словно очнувшись, ощутила в руке цветы, запоздалый бунт: «Как ты могла принять! Как он смел!..»
Все было позади, и все было как в полусне. Сейчас она брела потрясенная, усталая, мирно безразличная ко всему. Она продолжала удивляться себе, не понимать себя, но у нее не было ни желания, ни воли разобраться в себе. Вопросы — «Почему ты слушала его? Почему взяла цветы? Зачем обещала, что напишешь?» — продолжали вставать перед ней, но они были странно лишены силы, и она не пыталась ответить на них. Она решила, что, конечно, откажет Овинскому во встречах, и в решении этом тоже было больше усталости и безразличия, чем гнева и протеста.
Уходя в поспешности из дому, Ира забыла ключ. Она позвонила.
Увидев букет, Антонина Леонтьевна отступила, пораженная.
— Откуда?..
— Так… купила… — сказала Ира первое пришедшее ей в голову и заторопилась мимо матери по коридору. Ира не умела лгать и понимала, что ей не удастся обмануть мать. Впрочем, ее совсем не заботило, удастся или не удастся.
Раздеваясь в передней, она спросила:
— Алеша во дворе?
— Да… Я приготовила его к свиданию с н и м.
Ира скрылась в свою комнату.
Мать долго не входила к ней. Наконец в передней зашлепали ее туфли. Открыв дверь, Антонина Леонтьевна сделала шаг в комнату и остановилась.
— О н не был здесь… — сказала она срывающимся голосом.
Ира ничего не ответила на это.
— Откуда у тебя эти цветы?
Дочь снова смолчала.
— Эти цветы от него?
Было совершенно ясно, от кого цветы, и все-таки мать повторила:
— От него?
Ира кивнула.
Антонина Леонтьевна кинулась прочь из комнаты. Сначала она метнулась в кабинет мужа, оттуда, закрыв почему-то за собой дверь, назад — в переднюю. Там замерла.
Какое-то время Ира сидела без мыслей. Потом она прислушалась к передней. Но за дверью и во всем доме царила абсолютная тишина. Заволновавшись, Ира задержала дыхание, сильнее напрягла слух. По-прежнему ни звука — ни шороха, ни вздоха, ничего. Казалось, в передней никого не было. «Боже, что это? Что с ней?»
Она бросилась к двери.
Антонина Леонтьевна, уставив глаза в одну точку и сгорбившись как старуха, сидела возле вешалки.
— Уйди! — отчетливо прошептала она.
— Мама!
— Уйди!
— Хорошо, но ты выслушай, мама!..
— Не хочу. Уйди! Ты мне не дочь. Ты хочешь убить нас. Ты хочешь убить отца, ты хочешь убить отца.
Ира остановилась, пораженная. Нет, не сами эти слова матери потрясли ее. И даже не то, что она сразу вспомнила — отец дома, отец болен. Ее потрясло, что до сих пор она совсем не думала об этом. Она забыла, что отец болен. Забыла! Папе ночью было плохо, к папе вызывали неотложку, а она забыла, а она забыла!..
Ира бросилась к матери:
— Мама, прости!
Антонина Леонтьевна уткнулась головой в колени. Ира прижала ее к себе, покрыла поцелуями трясущуюся голову.
— Прости! Больше никогда! Больше никогда! Прости!
Но долго еще Ире пришлось возиться с ней. Они пробыли в передней до тех пор, пока не проснулся Федор Гаврилович.
Когда Ира вернулась в свою комнату, в мыслях ее была спокойная, холодная ясность.
Вырвав из тетради листок, она написала:
«Ни о каких встречах не может быть и речи».
Почтовый ящик был недалеко от дома.
V
Кряжев вернулся из рейса. Когда сдавал маршрутный лист, нарядчик сообщил ему:
— Овинский тебя разыскивал. Просил зайти.
Кузьма Кузьмич, не задерживаясь, пошел в партбюро.
Овинский встал ему навстречу. Поздоровались, энергично тряхнув друг другу руку. Помолчали. Овинский закурил.
— Был я сегодня у Хисуна, — начал он. — Врач говорит, выпишем недельки через две, но дома еще придется побюллетенить.
Кряжев бросил рассеянно:
— Легко отделался.
И тотчас же добавил с увлечением:
— Виктор Николаевич, знаете, что Булатник с Добрыниным затевают?
— Знаю, АРМ — автоматический регулятор мощности двигателя. Геннадий Сергеевич мне рассказывал. Свою конструкцию предлагают.
— Нужный прибор. Очень. Если получится, это будет новое слово в эксплуатации тепловозов. Мы договорились проводить испытания на моей машине.
Секретарь партбюро в раздумье потер лоб:
— Тепловозы… Эксплуатация… АРМ… Я не об этом хотел говорить с вами, Кузьма Кузьмич.
Машинист вскинул на секретаря партбюро недоумевающий взгляд. Потом вспомнил начало разговора. Пожал плечами:
— Поправляется Хисун-то, чего еще.
— Вы должны навестить его, Кузьма Кузьмич.
— Я?! Хисуна?
— Да, Хисуна.
— Это еще зачем? Посочувствовать? Пожалеть? Хватает их, жалельщиков, помимо меня. Лечебницы вон для алкоголиков. Вытрезвители со льготным обслуживанием. Построили бы лучше хороший скотный двор.
— Зло вы, однако.
— Да уж вот так.
— Но я слыхал слова посуровее. От одного машиниста. Он так сказал: будет какой-нибудь пьянчуга на рельсах валяться, не остановлю поезд. График мне дороже, чем всякая дрянь. Страшные слова, а понять можно. Наболело. Сколько пьют! Бедствие, настоящее бедствие!.. Так что же, возмущаться и ничего не делать?
Овинский встал, заходил по кабинету.
— Каждый такой Хисун — это же уйма черт-те как растраченных сил, душевной энергии, каждый мог бы вдвое, втрое лучше служить обществу.
Он сделал паузу, присел рядом с Кряжевым. Продолжил с горечью:
— …Пусть девяносто процентов вины на мне, но остальные десять, они ведь на вас, Кузьма Кузьмич. Перешли на тепловоз и забыли про Хисуна. А я знаю, вы навещали сорок седьмую. Но вы навещали машину, вы о ней беспокоились. Вдумайтесь только, о машине беспокоились, а про человека забыли. Ведь еще немного, и завоевал бы парень доверие. Можно было бы послать на курсы переподготовки. Упустили. Момент упустили. Повторяю, девяносто процентов вины на мне. Буду поправлять. Но и вы про свой должок подумайте.
Кряжев достал платок, вытер лицо, шею.
— Где он лежит, Хисун-то?
Овинский назвал корпус и номер палаты.
VI
Минул еще месяц. Наступил день отчетно-выборного партийного собрания. Откладывали его несколько раз — сначала морозы помешали, а потом другие непредвиденные обстоятельства. Впрочем, райком не торопил.
…Семен Корнеевич Сырых нажал кнопку, спрятанную под тяжелой портьерой у входа в зрительный зал клуба. В фойе и гардеробной, перекрывая жужжание голосов и шарканье ног беспорядочно движущихся, толкущихся людей, задребезжали звонки.
Закончился второй перерыв.
Федор Гаврилович занял свое место в президиуме собрания. Рядом с ним уселся щуплый, подвижной, хитренько и весело прищуренный, как всегда, секретарь райкома Ткачук. За ним на председательском месте уже ерзал Сырых — страшно озабоченный, лохматый, полный вечной своей суетливости и вечной боязни чего-то.
Остальные члены президиума еще не поднялись на сцену.
Свободно, широко положив большие руки на стол, накрытый красным сукном, несколько наклонившись вперед всей своей массивной, приметной фигурой, Федор Гаврилович спокойно поглядывал через квадратные — без оправы — стекла очков в заполняющийся зал. Поза, в которой он сидел, была удобной, привычной. Она выработалась за многие годы горсоветовской деятельности. Куда бы ни приезжал тогда Федор Гаврилович, он знал, что место его только за почетным столом на сцене. Тавровый до такой степени свыкся с этим местом, до такой степени врос в него, что потом, после своего крушения, он, оказываясь на каком-нибудь собрании, в каком-нибудь зале, никак не мог примениться к рядовому своему стулу или креслу, узкому, тесному, ограниченному соседними стульями или креслами. Он словно разучился сидеть: ныли спина и шея, поламывало колени; ему вроде бы даже и воздуха не хватало, и все хотелось как-то иначе расположиться, чтобы лучше дышалось.
