Что-то южное, итальянское было в моем походном наряде. Где-нибудь в Неаполе мой костюм, может, был бы уместен. Но в благоразумной и благонамеренной Германии он не внушал доверия, он отталкивал, коробил и раздражал. Экой щеголь и хват был я в свои двадцать три года!
Пусть же смелый карандаш гениально небрежными штрихами обрисует мой поход, а непринужденная, легкая, быстрая краска окажет ему помощь.
Верная память сохранила: скопище дюжих хозяйственных построек, разомлевших на солнцепеке; веселую гурьбу или ватагу странствующих буршей-ремесленников; зеленого, до зубов вооруженного, однако ж вежливого и вполне любезного жандарма, изучившего и проштемпелевавшего мои документы; бесконечную череду верстовых столбов, трактир близ тракта или манящую гостя гостиницу, где на дворе, в густой, благословенной тени деревьев я вкушал восхитительно аппетитную, нежно-золотистую отбивную по-венски; убегающие вдаль клинья зеленого дола, одичалый, обветшавший, обвалившийся, покосившийся, потрескавшийся, одинокий домишко с живописнейшей, поэтичной кутерьмой беспорядка перед ним; нещадный полдневный зной; акациевую рощу подле затерянного в пустоши, отрешенного городишка; гордый замок, поместье, усадьбу или рыцарское гнездо с его властной осанкой на залитой ослепительным блеском, опаленной зноем земле; странный, причудливый, сумасшедший старинный город в вычурном вкусе семнадцатого столетия, по узким, тихим, зачарованным, сказочным улочкам которого, тонувшим в золоте трогательно прекрасной вечерней зари, я неспешно брел, как во сне, как по навевающим грусть останкам былой величавой мощи, как по живому доказательству бытия того, чего не бывает; бессчетные, похожие на пещеры, затхлые трактиры и харчевни, где в бокалах по стенкам сбегало густое, темное пиво; ощущение свежести, бодрости, когда потом снова выйдешь на улицу; лениво чернеющую реку, а там и снова город со всякой всячиной.
Вюрцбург — город такой, что стоит его посмотреть. Первое, что я сделал, когда наконец-то, храбро преодолев все тяготы и невзгоды, в него вступил, это отправился к парикмахеру, дабы исправно побриться, потому как нутром чувствовал, что накопились у меня причины обзавестись толикой элегантности. Во-вторых, я купил себе в приличном обувном магазине новые сапоги тонкой кожи, ибо обувка моя способна была вызвать только недоверие, презрение и подозрение. В-третьих, что-то меня влекло, гнало и манило основательно отобедать, вследствие чего я с поразительной дерзостью, с невозмутимой холодностью какого-нибудь атташе и с решимостью человека, замыслившего скорее умереть, чем отступить перед сложностями, трудностями и препятствиями, вошел в самый изысканный, самый дорогой ресторан.
Мое появление произвело там фурор.
«Эй вы, смельчак, да, да, именно вы, скажите на милость, что вам здесь угодно?»
С этими, прямо скажем, неласковыми и вызывающими речами наперерез атакующему пришельцу бросился безупречно элегантный господин в черном, по всей вероятности, сам управляющий; однако никакая мужественная или даже героическая оборона не могла уже спасти обреченную позицию или крепость. Противник был слишком силен.
Потому что противником этим был не кто иной, как я! Я сказал:
«Что мне здесь угодно, вы спрашиваете? Можно ли так долго и пространно задавать столь отвлеченные вопросы в том очевидном и не требующем даже маломальского знакомства с мировым устройством случае, когда речь идет о голоде, да, да, о самом обыкновенном голоде и о возможно скорейшем его утолении. Чего я хочу? Есть — и ничего больше! Как мне представляется, я вижу перед собой заведение, где имеют обыкновение вкушать пищу и тем самым взбадривать себя приличные бюргеры и знатные горожане. А поскольку я, как мне кажется, в высшей степени нуждаюсь в насыщении и во взбадривании, то я и вхожу, с вашего позволения, в сей ресторан, ибо не намерен еще сто лет размышлять на тему, подходит он мне или не подходит. Не извольте беспокоиться, сударь! Покорнейше прошу посторониться! С таким великолепным, могучим и поистине благородным аппетитом, коим я в настоящий момент располагаю, я, по моему убеждению и разумению, опирающемуся на скромный человеческий разум, имею право ступить и в самое изысканное и самое отличное заведение».
Так я проник внутрь, заняв место среди жующей элиты и прочей чавкающей знати. Кругом кишмя кишели гордые ястребиные носы и глаза, источавшие презрение сквозь стекла пенсне. Роскошный зал сиял холодной красотой. Я, обслуживаемый как граф, стал предметом всеобщего и отнюдь не восторженного внимания. Это явление самого бросового бродяги среди самых отборных избранников судьбы, среди сливок общества было великолепно. Я и теперь с удовольствием о нем вспоминаю, ибо юность неподражаема и только в юности у человека хватает упрямого задора на счастливое завершение веселых проделок. А веселые и отчаянные проделки юности составляют хоть и не самое лучшее, но и не самое худшее в нашей жизни.
Поскольку такой хвастливый расточительный образ жизни, при изрядно скудных и жалких средствах, жесточайшим порядком продырявливает карман, нанося плачевный изъян и ущерб общему благосостоянию, то наш храбрый испытатель действительности принужден был довольствоваться весьма унылым и отнюдь не безмятежным приютом в одной из самых захудалых ночлежек, которые когда-либо видел. О разных докуках, которые принялись донимать и занимать его ночью в этой ночлежке, когда он улегся в плохую, как камень жесткую кровать, о докуках, избравших для этой цели видимость маленьких, миленьких, хорошеньких, очаровательных посланниц многообразного животного царства, усердно оказывавших ему свое внимание, он предпочитает не распространяться, придерживаясь похвального мнения о том, что обстоятельное описание и перечисление в сем случае довольно-таки неприлично.
Я вскочил с постели и подошел к открытому окну. Стояла ночь, и вместо сладостного сна, похищенного злокозненными, крохотными и изящными злоумышленниками, я сполна отведал и насладился видом прелестнейшей лунной ночи, которая, подобно лунной ночи у Эйхендорфа, проливала с небесных вершин осиянный поток неслыханной красоты, волшебно-нежного, неяркого очарования и божественной неги на темные крыши, на башни, на воздетые навстречу ему островерхие кровли. Тихо дрогнули струны эоловой арфы, и, о чудо, поистине неземной благостью наполнилась распростертая вокруг тишина ночи, эта светлая, детски наивная лунная тишина, этот глубокий и сладкий, как зелье, обморок полуночи, этот темно-светлый упокоенный морок луны, эта музыка соразмерности, равности, ревностности, эта соната радости — лунная соната! Разве не живет дивный опус Бетховена в любой лунной ночи? Разве не повелось с давних пор, что самые лучшие произведения искусства дают миру простота и повседневность? Не такая ли повседневность — луна, которая равно проливает свой свет что нищему, что вельможе?
Едва занялся день, я с понятной охотой покинул свой ночной приют и отправился вниз по улочке в город — на поиски Даутендея, с которым познакомился в Мюнхене и который жил теперь в Вюрцбурге.
Промыкавшись все утро в поисках жилья поэта, — я как нарочно, со столь же неумным, сколь и капризным упрямством, расспрашивал о нем самых случайных незнакомцев, тех, что с сонным видом торчали в низких окошках или слонялись по улице: приключенческий этот способ ничего не мог мне принести, кроме все нараставшего раздражения, — я его все же нашел. Он еще мирно почивал на кровати. А увидев меня, рассмеялся.
«На кого вы похожи!» — крикнул он зычным голосом, выбираясь из простыней, а потом, после самого тщательного одевания, обратил ко мне следующую умную речь, которую привожу дословно:
«Дорогой мой, ваш наряд чересчур авантюрен. Постойте-ка, сейчас что-нибудь для вас подыщу, вам нужно немедля переодеться, ибо в таких одеждах можно разгуливать только по Аркадии или другой какой-нибудь вымышленной стране, но здесь и теперь они неуместны. Вам следует получше разобраться во времени, в которое вам даровано право жить. Пускаться можно во все тяжкие, но нельзя выпячивать наружу нутро со всеми его потрохами. Вы же любите демонстрировать публике свои фантазии и грезы. Это неумно. Взгляните! Вот вам костюм, в котором вы можете спокойно изживать наше время, не вызывая нападок. Зачем мозолить людям глаза, когда вам больше всего хочется быть незаметным. Наверняка вам бывает не по себе только тогда, когда на вас обращают внимание, а раз так — не обессудьте благосклонно принять соответствующие наставления.
Вы похожи на обитателя земли, существующей исключительно в вашем воображении. А куда разумнее походить на простого и пресного человека, на современника своих современников. Уверен, вы не станете обижаться на мои слова, но внемлете им, согласившись с тем, что я прав. Ведь вы известны как человек разумный, и только юношеское упрямство обрекает вас на чудаковатое ухарство. Но в том, чтобы выглядеть чудно, нет никакого смысла. Подобное желание выделиться насквозь ложно. Нашим девизом должно стать обратное — выделяться должны только способности. Мы обязаны поэтому связать себя многочисленными правилами, не оставив себе никаких или очень мало свобод. Итак, за дело! Долой ненужную личину нинакогонепохожести. Если есть у вас диковинные мысли и чувства, то этого вполне достаточно. Никто не должен замечать, как вы своеобразны и оригинальны, какая у вас фантазия и вкус к необычайному. Иначе вы станете жертвой насмешек и недоразумений, от чего будете сами страдать»
