На наш взгляд, жизнь поэта примечательна невероятно частым чередованием мест работы и жительства; охотно признаемся, однако, что чередование это встречает у нас известное понимание, потому как мы вынуждены одобрить его и согласиться с тем, что юная душа, чувствующая призвание к поэзии, нуждается в свободе и смене впечатлений.
То, что поэт при любых обстоятельствах должен стремиться к тому, чтобы освободиться, раскрыться, ясно нам как дважды два, ибо мы убеждены, что раскрыться в условиях несвободы невозможно. Помимо того, для нас никакой не секрет, что развитие человека не может полностью протекать вне ситуаций, которые выставляют этого последнего иной раз в невыгодном свете.
Итак, мы утверждаем, что должны с пониманием отнестись ко многому из того, что не совсем нам понятно.
На купеческой бирже труда герой настоящего трактата, как нам известно, среди соискателей рабочих мест был фигурой наиболее примелькавшейся. Его вид и, по-видимому, чудаковатые манеры постоянно вызывали там что-то вроде иронической улыбки.
«Правда ли, что вы пишете стихи?» — спрашивали, к примеру, его.
«Да, я почти верю в это», — отвечал он с добродушным и кротким смирением. Понятно, что такой осторожный, озирающийся ответ мог вызвать только улыбку, что сплошь и рядом происходило на самом деле.
Не раз удостаивался наш поэт приятной чести развлекать в качестве декламатора высокопоставленных дам, что он делал весьма успешно. Он так сноровисто и гладко исполнял свое и чужое, что вызывал если не восторг и удивление, то удовольствие и приятность.
Однако, стол его был скорее невзрачен и скуден, чем изобилен и пышен, скорее недостаточен, чем удовлетворителен.
И все же, по нашему разумению, этому, вообще-то плачевному и печальному факту нельзя придавать слишком много значения, поскольку всем довольно-таки безразлично, кормится ли некий поэт лишь колбасой да похлебкой или он поглощает содержимое целых меню. Лишь бы выходили в итоге хорошие стихи, это главное. А они выходят и выпархивают, в чем мы непреклонно убеждены, при необременительной, простой и умеренной пище лучше, нежели при любой другой.
Поэт должен быть строен, чтобы производить впечатление одухотворенности. За версту должно быть по нему видно, что размышлению он отдает свое время, а утехам плоти — час. Упитанный поэт есть материализованная невозможность. Творить не означает полнеть, но — терпеть лишения и поститься. Никакая сила не заставит нас хоть на дюйм отступиться от этого убеждения, и никому не удастся навязать нам касательно вышеизложенного иное мнение.
Впрочем, время от времени поэта, должно быть, приглашали на обед состоятельные и щедрые люди, что мы, правда, только предполагаем. Собрать соответствующие доказательства нам, несмотря на все наши усилия, так, к сожалению, и не удалось.
Единственное сведение, которое удалось нам раздобыть и которым мы теперь, по счастью, располагаем, состоит в том, что был он предельно воздержан в тратах и экономен, а кое в каком отношении, пожалуй, и скуповат.
Платил, тратил, расходовал он на удивление мало. Портным и врачам годами не давал заработать ни гроша.
Редкостный и вернейший друг пеших прогулок, он имел немало друзей и среди сапожников, на которых он взваливал нелегкую, но важную миссию спасать, восстанавливать дырявую и рваную обувь.
Что касается одежды, то он ходил большей частью в костюмах, которые ему дарили. Никаких неотложных причин наведываться к медикам у него не было, потому как здоровье его было в полном порядке, жаловаться было не на что, что, разумеется, было большим для него везеньем. Ведь сберегались и деньги и время. Врачи, конечно, были им недовольны. Тут стоит вспомнить, однако, старую мудрость, которая гласит, что на всех не угодишь, как ни старайся. Где-то или как-то ударяется об углы и самый безупречный человек.
Политические взгляды его мы оставим в покое; точно так же не станем задаваться вопросом и выяснять, прилежно ли посещал он церковь. Обыденное, естественное, полезное, нужное практически — вот что его занимало. В этом отношении он пошел, кажется, в своего отца.
«В ребенке продолжают потихонечку жить привычки отца с матерью» — то и дело слышим мы на каждом шагу, по всякому поводу. Школа и отчий дом оказывают на ребенка большое влияние. Что же до характерологических свойств обоих родителей… но не будем касаться таких запутанных материй.
От отца, во всяком случае, перешла к нему заметная доза иронии, неотступно следовавшая за ним по пятам, как собачка за своей хозяйкой или своим господином, что по-прежнему ластится и не отстает, даже если ее побили.
Если сведения наши верны, то он проработал однажды дней восемь в конторе одной электростанции. По истечении названного, необычно краткого срока господин директор пригласил его к себе в директорскую, где несколько холодно и, может быть, туманно, но в приличных выражениях и достойно объяснил, что на предприятиях, занимающих в индустриальной иерархии достаточно высокое, просто высокое или высочайшее положение, к сотрудникам предъявляются требования с таким же эпитетом, так что там не могут быть терпимы лица, о которых известно, во-первых, что они сочиняют стихи, и о которых поговаривают, во-вторых, что они якшаются с людьми, которых невозможно причислить к просто хорошему или лучшему классу.
Поэта действительно можно было увидеть в обществе нечистоплюйном. В этом отношении он вел себя не всегда разумно, зато человечно.
Из учреждений и фирм, покровительством которых он в той или иной степени воспользовался, следует еще назвать: расположенную на пенистой, голубой речке Ааре пивоварню; причудливой архитектуры, в живописную местность вписанную сберкассу; фабрику швейных машинок, на которой держался он долго; а также чулочную мастерскую, где он существенно пополнил копилку своих познаний.
Таким образом, в этой неприметной, мы бы сказали, пролетарской жизни поэта речь по преимуществу идет о работе в различных конторах и канцеляриях, о нередкой смене мест, то есть о чем-то обыденном и повседневном, а в сущности, о двух вещах: о работе в конторе и о природе, о найме и об увольнении, о бродяжьем освоении вольготной природы и об освоении приклеенным задом канцелярского письмовождения за столами, именуемыми бюро; о свободе и плене, о раскованности и кандалах; о нужде, бережливости, хлопотах и о свободном, безудержном, дерзком разгуле, не знающем меры в дорогостоящих наслаждениях; о тяжелой и пресной работе и о легком, шаловливом, шалопутном, беззаботном и бестревожном, упоительном, упивающемся негой безделье; о строгом соблюдении долга и о беззаветной, то в алое, то в голубое, то в зеленое окрашенной страсти бродить, путешествовать и скитаться.
Из таких-то и подобных вещей сложилась почва, взрастившая поэта. Времена года, фантазия, любовь и музыка, город и деревня и живопись, мысли и чувства, жизнь и множащиеся знания дали его поэзии пищу, в которой она нуждалась для своего процветания.
Так он и жил.
Что с ним сталось, что из него получилось в дальнейшем, мы не знаем. Других его следов мы пока не обнаружили. Удастся, может быть, в другой раз. Мы подумаем, что для этого можно сделать. Станем ждать, и буде появится какая-нибудь новость, мы немедля и с большим удовольствием сообщим о ней, если только к ней проявится достаточно доброжелательного интереса.
Жизнь художника
© Перевод Ю. Архипова
В ранней молодости он как-то сидел на чердаке и рисовал всадника. Рисунок потом купил один любитель искусства за двадцать франков, при этом он, вероятно, полагал, что существенно поддержал юное дарование. Однако двадцать франков даже для неимущего молодого человека, собирающегося стать художником, являются вспоможением весьма скудным. Столь скаредное покровительство вряд ли располагает к непрерывным изъяснениям благодарности. Уместной здесь может быть только улыбка.
Мир был полон ухабов и терний, холодности и безучастности, а молодой человек терпел нужду. Манеры у него, по-видимому, рано созревшего, были мягки. В чертах лица и жестах угадывалось что-то глубокое и авантюрное, какая-то причудливая душа и мечтательный характер. Он был еще не обучен, ему предстояло медленно пробивать себе дорогу. Голову он держал, чуть склонив ее набок. В глазах таилась озабоченность всем тем щекотливо-дразнящим, что подстерегает юного мальчика с нежной душой. Нежная кожа чутко и сильно воспринимает то, что кожа грубая даже не замечает. Нежность была отличительной чертой нашего художника в начале его пути.
Где он только не побывал, храбро себя утверждая, и в какой только манере не писал маленькие ландшафты, зеленые косогоры в цветущих деревьях, дождь, снег и солнце, осень, лето, зиму, буйную, сумасшедшую, полную значительных замыслов весну, цветущую вишню в зеленой капели, крестьянский дом в полдневном зное, пенистый ручей в угрюмых зарослях горной теснины, желтые, солнечные лопатки холмов (Вогезы), снова цветущий луг или васильковое поле в радостно росистом, счастливо переливчатом утреннем свете. В какой-то студии или школе он рисовал с натуры детские, женские и мужские тела. Натура, живопись слились для него в круг бесконечный. Учителя отмечали в нем усердие и талант. В ответ на его просьбу со стороны государства в виде однократного пособия воспоследовала скромная сумма, однако искусство — как взнесенная на умопомрачительную высоту скала, и тот, кто споспешествует карабкающемуся на нее художнику толикой денег или добрым советом, редко или вовсе не отдает себе отчет в том, насколько ничтожен его вклад в сравнении с теми трудностями, что громоздятся перед художником, перед его разумом и сердцем; а ведь сквозь них душа его обязана продраться. Смею утверждать, что люди, на коих капает регулярный денежный дождь с месячным или годовым интервалом, дождь, что и говорить, благодатный, не могут представить себе истинные размеры риска, заключенного в существовании свободного художника. Свобода и независимость предполагают истовость борьбы неустанной и жестокой.
