страх нагнали. Глаза поварихи забегали по сторонам, отыскивая точку опоры, остановились на Чаплыгиной.
— Подсаживайся к нам, девушка. А то мы тут песни пели-пели, да уж и петь перестали.
— А я на вертолет смотрю, — вторила кастелянша, — скоро он лестницу с неба бросит?
— Никакой лестницы не требуется, девочки, — примостилась рядом с поварихой Татьяна, — все нормально. Гуляйте, пока гуляется.
— А почему Прудников, точно стриж перед грозой, мотается? По человеку видать — дело серьезное. Гляди — на машине промчался, штабных развозит.
— У него семья в поселке осталась, — подбавила масла в огонь кастелянша, — от беспокойства скорость нагоняет.
— Что говорить, заботливый, — вздохнула повариха, — не то что некоторые…
— Это верно, семья у них простая, без высшего образования, однако сообразованная. И любовь завидная.
— А я так живу, — смотрела на распухшие руки повариха, — получку не пропил и слава богу, — помолчав, продолжала: — интересно у нас получается — в кино показывают красивую любовь, а в жизни? Попался подходящий — и ладно…
Таня возмутилась:
— Разве не от нас зависит? Или, может, счастье должны готовеньким по квартирам развозить? В красивой упаковочке? Вот так, под березкой будем сложа руки сидеть да ждать, пока нам изящную жизнь поднесут.
Повариха раздраженно оборвала:
— Из личной моей красоты и благородства шубу не сошьешь. Надо, чтобы и другой благородно жил. А то, знаешь, так бывает: ты к нему с красотой, а он тебя матерно. Вот тебе и красота!
— А кто нам виноват, что бросаемся на шею первому встречному!
— Вот и я так рассуждала. В шестом классе неполной средней школы. Потом семилетку закончила, с мечтами покончила. А жить надо. Вижу — уходит времечко! Не кинешься на шею, другая кинется. Тоже мало интереса.
— Девочки, — воскликнула кастелянша, — наверно, писатели для того красивые книги придумывают — стараются, чтобы мы смотрели и подражали.
— Эх, с вами наговоришься, — поднялась повариха, — подражай не подражай, а ужин готовить надо. Не смотри, что кругом ЧП, в столовку все одно явитесь.
Она выпрямилась, по-старинному видная, крупная женщина, молодая, но уже расплывшаяся. Не то с тревогой, не то с усмешкой уставилась на разлив, на дальний берег:
— Ох-ох-ох — где-то мой, благородный, по каким бережкам-забегалушкам плавает!
Отщипнула с березки раскрывшуюся почку и скрылась в чаду своей поварской обители.
У крыльца стояли легковые машины. Верхний свет от подвешенного на кронштейне фонаря не позволял разглядеть лица людей, и только уже подойдя, Вага узнал секретаря обкома Лебедева. Двое незнакомых отрекомендовались сами: высокий с бородкой в духе начала века и среднего роста молодой человек с объемистым портфелем, похожим на чемодан, оказались членами министерской комиссии.
Шевров с видом радушного хозяина принимал гостей:
— Как добрались?
— Да вот, спасибо, товарищ Лебедев вертолет предложил.
— Оставались бы в городе, — сочувственно поглядывал Шевров, — сейчас здесь не очень-то уютно.
— А мы, правду говоря, надеялись на солнышко, — пожаловался приезжий, тот, что помоложе, — Брамов нам сказочный край прочил.
— Ну, что ж, взойдет завтра солнышко, — пообещал Шевров, но тут же добавил, — ежели ледоход переживем.
— А здесь воистину краса сказочная, — воскликнул приезжий, — я с вертолета смотрел: холмы и кедровые рощи в серебре разлива. Долина жизни в бескрайней степи!
— Мой коллега склонен к поэтическим выражениям, — перебил второй приезжий, человек вида озабоченного, из тех жилистых лошадок, что тянут, сколько ни нагрузишь, — но, между прочим, дела у нас сугубо прозаические. Разговоры пошли и письмо есть: площадка под новый корпус филиала ошибочно выбрана. Так что ледоход представляется мне компонентой вполне насущной в смысле проверки надежности.
Он снисходительно посматривал на своего спутника.
— Короче: пожалуйста, коллега, с поэтического вертолета на землю прозаическую. Никуда не денешься!
Вага невольно подумал: «Он из тех русских людей, которые всюду приживаются хозяином. Комиссарскую куртку заменяют европейской парой, чтобы снова достать куртку, когда жизнь прикажет».
Лебедев журил местных руководителей:
— Что же вы, товарищи дорогие, о благополучии рапортуете, а к вам добраться немыслимо! — он старался разглядеть сквозь темень очертания берега. — Вот сейчас председатель комиссии наименовал наш край Долиной жизни. Он прав. Оазис в степи. А мы разбили Долину жизни на ведомства. И каждому ведомству некасаемо, что творится у соседа. Не по его, дескать, ведомству.
Никто не возражал товарищу Лебедеву, ни одно ведомство.
Все почтительно слушали.
— А вы знаете, почему я приехал? Сигнал? Звонок? Нет, еще до сигналов, при ясном небе, в тихую погоду человек пришел. Высокий такой, приметный — Микула Селянинович здешнего района. «Беда, говорит, товарищ секретарь. Как бы наша реченька зла не причинила! — «Напрасно тревогу бьешь, — отвечаю, — у нас там железобетон». — «А что ж бетон? Никакого бетона на все берега не хватит. У нас дамба земляная. Камнем укрепленная. Слушал я ту землю, которая под дамбой: стонет глубина, на подмогу зовет…» — «А ты своим докладывал?» — «А как же, первым долгом. Зовет, говорю…» — «Ну и что?» — «Это, отвечают, она тебя, дурака, зовет». Я и в другой раз до них: «Земля заглохла, говорю. Молчит. Не откликается. Машины по грейдеру бегут, трехтонки, тяжеловозы, а в земле отзвука нету. Больно уж паводком пропиталась. Насквозь всю дамбу влага прошла, весь шум глушит». А они на меня шикают: «Ты что, дед, явился сюда, нас пугаешь! Сам ты оглох, землю не чуешь».
Лебедев помолчал немного, как бы ожидая, что скажут сопровождавшие его товарищи. Но все ждали, что скажет Лебедев.
— Вот и посудите, должен был я поверить старожилу, разумному бывалому человеку?
— Ну, знаете, товарищ Лебедев, — вырвалось у кого-то, — на каждый чих тоже, знаете…
— На то и мы с вами, — оборвал Лебедев, — чтобы правду от чиха отличать.
Серафим Серафимович секретаря не слушал, поскольку разговор филиала не касался. Все оглядывался, приглядывался, высматривая кого-то.
— Ну, как здесь, товарищ Шевров, — обратился вдруг к нему Лебедев, — слышно землю?
И перевел взгляд на праздничные огни детского дома:
— Вот что меня тревожит!..
— Выбор площадки консультировал инженер Петров, — живо откликнулся Вага.
— У Богдана Протасовича совершенно особый метод проверки прочности, — буркнул Шевров, — по методу личной дружбы.
И мигом спохватился:
— Что же мы тут стоим! Прошу! — и распахнул дверь рукой хозяина. — Прошу, товарищи, — пропустил вперед гостей Серафим Серафимович и, следуя за прибывшими, допытывался: — А что же не видно товарища Брамова? Как же Олег Викентьевич?
Но прибывшие были заняты деловым разговором, и вопрос Серафима Серафимовича остался без ответа. Следуя за гостями, Шевров продолжал о чем-то расспрашивать. Богдан Протасович все время слышал его голос, воркующий на одной ноте. Однообразные, безликие слова складывались рядочками, как строчки отчета. Говорилось, в сущности, о нем, о Богдане Протасовиче Ваге, о его труде, о его мыслях, о самом близком, дорогом для
