А, все равно! Тоска жутчайшая, тоска черного предела и потери всяческого смысла пребывания на земле сокрушила меня. Выть хотелось. «У матери с отцом в аптечке таблетки должны быть. Не все же они забрали на дачу», – явилось мне. Единственно кому мой уход принес бы беды – это старикам. Но у них останется дочь, сестра моя, и ее дети, в оправдание моей жестокости пришло холодное соображение. Таблеток оказалось немного, да и какие воздействия они могли оказать, я не знал. Угрюмая необходимость, даже зуд этой необходимости, ни разу прежде мною не испытанный, подгонял меня к неизбежному действию, какое принесло бы мне не только избавление, а совершеннейшую сладость. И именно не избавление, а вдруг возникшая в моем нетерпении всеобъявшая, вселенская сладость, которая все мне заменит и возместит, и была для меня теперь главным, наивысшим в моей жизни. «Так, в сарае, – соображал я, – есть крюки и есть бельевые веревки, высота там два метра, надо бежать в сарай!» И побежал бы. Но тогда что-то кольнуло меня. Воспоминание о чем-то. О каком-то случае… Ничего себе – о чем-то! Об Иуде. Предал, донес властям, повесился. Для рассуждений со стороны очень даже близко и сопоставимо. Сопоставимо! Должен заметить, что в той дури мысли мои отчегото были не судорожно скачущими, а довольно правильно выстроенными. И сейчас же мне сопоставление евангельского сюжета, пронзившего века, с маленькой историей солодовниковской швали (да еще с крюками в дровяном сарае и бельевыми веревками) показалось смешным. Но может, для Сергея Александровича именно это сопоставление было взлелеянным, а бельевая веревка в дровяном сарае оказалась бы чуть ли не изящным украшением всей его каверзы? Представив потирания рук Сергеем Александровичем, я взъярился. И тотчас вспомнил историю любимого кота Кости Алферова Мурра (этот жестокий требователь документальной чистоты не только в исторической литературе позволял себе почитать и такого фантазера, как Гофман). Костя отвез Мурра, сибирского котяру, в Останкино, в лечебницу для животных. Мурр был так плох (не двигался, глаза от болей затянуло пленкой), что его решили усыпить. Костя взмолился, упрашивая кота спасти. Это растрогало ветеринаров. Но лечебница была забита, и Мурра отнесли в помещение, где сидели три собаки. Больные раздраженные барбосы, каждая размером с собаку Баскервилей, надвинулись на кота. Тот осознал, где он и с кем он, встрепенулся, принял боевую стойку, зарычал, выпустил когти. «Будет жить», – сказал ветеринар. Он и теперь живет. Понятно, что соображения об этом пронеслись тогда в мгновение, но в мозгу высеклось: «А я-то чем хуже алферовского кота? Надо жить и огрызаться назло Сергею Александровичу и прочим псам Баскервилям!»
Однако утром мой воинственный пыл и мои кратковременные упования рассеялись. Простое безразличие ко мне вышло бы теперь радостью. На работе Зинаида Евстафиевна и Нинуля ни о чем меня не спрашивали, обращались лишь по делу. Это меня тоже настораживало. В полтретьего позвонила Валерия Борисовна:
– Василий, не бросай трубку, я тебя прошу. Я должна с тобой встретиться. Что бы ты ни думал обо мне и о Юлии. Тебе этот разговор не нужен. А мне необходим. Как ты этого желаешь, он и будет нашим последним с тобой разговором, отпросись у своей начальницы на часок. Буду ждать тебя на бульваре. Но не у Пушкинской, а на Страстном. Ниже Петровских ворот. Напротив монастыря. Там скамейки всегда пустые.
Она выпалила все это без пауз. И не допустила моих возражений. И правильно сделала. Для себя правильно.
Утром шел дождь, и теперь нет-нет, а сочилась с неба осенняя изморось, песок Страстного бульвара был влажен, и по нему вяло прохаживались голуби. Скамейки стояли мокрые. На одной из них, напротив Апраксинского дома, нынче поликлиники, меня ждала Валерия Борисовна. Сидела она в темно-синей болонье с капюшоном, а на коленях держала зонтик.
– У тебя нечего подложить под зад-то? – поинтересовалась Валерия Борисовна. – Вот возьми «Огонек» (достала из сумки). Присядь на него.
Она закурила.
– Я не знаю, Василий, сама, – сказала Валерия Борисовна, – зачем я тебя, представляя, каковы твои настроения, сюда вызвонила. Может, мне надо сейчас с кем-то поговорить, а поговорить не с кем. Но вдруг и ты услышишь от меня нечто для тебя интересное…
– Вряд ли…
– Тебе плохо, Василий. И мне тошно. Мне тошно оттого, что, если Юлия до утра пробудет в застенке, она погибнет. Если даже останется живой – сойдет с ума.
– С чего вы взяли?
– Во-первых, я знаю Юлию. Она не выдержит. Она к этому не готова. Она именно готова к тому, чтобы взорваться и сгореть в одночасье. Но и не только в моем знании Юлии дело. Куда важнее то, что мне сказали ясновидящие и гадалки, а они ошибаются редко.
По глазам Валерии Борисовны я понял, что она верит своим ясновидящим и гадалкам и веру ее поколебать невозможно.
А во мне заозоровало любопытство, что для моего тогдашнего состояния было как будто бы и неестественным. – Эти ясновидящие, – спросил я, – вроде Матроны, что ли?
– Матроны? – удивленно взглянула на меня Валерия Борисовна. – Что ты знаешь о Матроне?
– Я? Да ничего… Так, легенду глупую… И была ли Матрона на самом деле?
– Была, – сказала Валерия Борисовна. – Я ходила к ней на Тверской, там где теперь банк. По поводу Виктории… и… Ивана Григорьевича… Да тебя что, Матрона интересует больше, чем Юлия?
«Пожалуй, что больше, – подумал я. – Значит, Матрона существовала. Уже легче. Значит, об Ахметьеве я могу молчать. Скажу, коли спросят, что о Матроне я услышал от других. От многих…» И вообще можно было забыть о Матроне и ее пророчествах вовсе. Что я и сделал. Прежде, правда, сказал:
– Я спросил о ней, чтобы понять степень надежности ваших прорицателей.
– Ты насмешничаешь! Матрона – из святых, из поднебесных! А мои ясновидящие и гадалки – земные, хотя посвященные и с секретами, но они точные. В случае с Юлией и вообще не могут ошибиться. Если на ночь Юлию оставят в застенке, она погибнет. Или станет бе зумной, без всяких надежд на исцеление. Это приговор Юлии. И мне.
К ясновидящим и гадалкам я в ту пору относился с иронией. Но в случае с младшей Цыганковой, насколько я познал натуру Юлии, они могли ясно видеть и гадать за любое вознаграждение без всякого риска.
– Валерия Борисовна, – сказал я, – у вас же приятельницы и сами очень влиятельные, и при этом они – жены главных мужчин в стране.
– Василий, ты держишь меня за дуру? Конечно, я объездила и обзвонила всех. Не могут. Не в их силах. Или просят подождать пять дней, неделю. А самая главная жена сказала, что и у ее дочери затруднения, и, если она примется хлопотать о чужой дочери, ее не поймут. Ты знаешь, о чем я?
Я кивнул. И видел издалека жгуче-пламенную дочь главной жены. И слышал о ее затруднениях.
– А Иван Григорьевич? – я будто бы напомнил о нем Валерии Борисовне. – Вы сами говорили мне: он не последний человек в государстве.
– Он же в Латинской Америке! И вернется через пять дней!
– Вызовите его! Можно ведь связаться! По телефону. Или как там. Есть правительственная связь. Если вы верите в точность предсказаний, вызывайте его в Москву!
– Василий, что ты несешь! – Валерия Борисовна повертела пальцем у виска. – Ты где работаешь? Ты что – не знаешь об их нравах и привычках? Он же – боец партии. И у него горячее задание. Если бы сейчас принялись заколачивать гвозди в гробы всех его родственников, он обязан был бы не думать о них, а с милыми улыбками продолжать переговоры. С Микояном была история…
Доводы Валерия Борисовна привела убедительные.
И тут Валерия Борисовна начала выпаливать слова, иногда – громко, иногда – полушепотом, не дожидаясь моих вопросов, недоумений или советов, и речь ее не всегда была связной, случались в ней логические скачки. К тому же выходило порой, что Валерия Борисовна обращалась необязательно ко мне, скорее даже и не ко мне, а к кому-то, в воздух. И кого-то она была намерена отчитать и заклеймить, а кого-то опасалась, тогда и переходила на полушепот. По ее убеждению («уж я-то знаю этих интриганов!»), вся эта история, все это дело направлено прежде всего против Ивана Григорьевича (позже это подтвердилось лишь частично). Если нынешняя его миссия выйдет удачной, в продвижениях Ивана Григорьевича наверх сейчас же заработает эскалатор или фуникулер, а это многим мерзавцам и завистникам ни к чему. Вот тут-то историйка с листовками на Лубянке и причастность к ним, пусть и отдаленная, пусть косвенная, дочери Корабельникова свалилась на них чуть ли не подарком. Конечно, ей, Валерии Борисовне, следовало бы сейчас бежать с челобитными к Столпам, какие к академику Корабельникову относятся без зависти (им-то это зачем?), а спокойно и разумно. Прежде всего к Юрию Владимировичу Андропову, тот вообще, говорят, умница и даже пишет стихи. С Иваном Григорьевичем они не раз сталкивались по каким-то международным рабочим делам. Но Юрия Владимировича в Москве нет, где он и когда вернется, Валерии Борисовне узнать не удалось. Еще более верным был бы ее поход к Михаилу Андреевичу Суслову. Тот, хоть и укоряет Ивана Григорьевича в либеральном отношении ко всяким там бякам из Варшавы и Праги, то есть к ревизионистам и оппортунистам, все же ценит его за некоторые теоретические труды. Но Суслов плохо относится к женщинам, особенно к женам начальственных особ, и попасть к нему на прием нет никакой возможности. И телефоном к нему не пробьешься. Не соединят. В отсутствие Юрия Владимировича в его ведомстве дело с листовками, Анкудиной и Юлией находится под присмотром первого зама генерал-полковника Бориса Прокоповича Горбунцова. (Придется совершить отступление. Фамилию употребляю здесь условную, потому как и тогда не знал и теперь не знаю подлинную фамилию генерала. Под одной фамилией он партизанил в войну, под другой – служил на партийной работе в Харькове, может, он был и не Горбунцов вовсе, а, скажем, Гордецов, или Непомнящий, или Морковенко, не важно. Имел он и литературные псевдонимы. Они в разных вариантах появлялись в титрах кинофильмов (соавтор сценария либо консультант) и на обложках документальных повестей о разведчиках и партизанах. Вроде бы он был Героем Советского Союза. Уже при мне после десятилетки (добывать стаж) пришла в редакцию светленькая и тихонькая девочка Люся Сусекина. Стала она разборщицей писем, мы с ней, люди одного ранга – технические работники, имели несколько случаев уважительного общения. Но однажды кто-то из начальников проболтался о том, что Люся Сусекина – любимая дочь легендарного генерала Горбунцова. Люся тут же исчезла, где и под какой фамилией она продолжала добывание стажа, мне неизвестно. Но возвращаю себя к словам Валерии Борисовны.) Так вот, продолжила Валерия Борисовна, этот Горбунцов и хозяин сейчас над судьбой Юлии. Говорят, он не дурак, у него жена красавица, в число недоброжелателей Ивана Григорьевича он вроде бы не входит. У нее, Валерии Борисовны, есть телефон генерала, понятно, вертушки, правительственной связи, она достала клочок мягкой бумаги с номером генерала и трижды произнесла его, как бы пропела, будто бы наслаждаясь благозвучием собранных в нем цифр. И замолчала.
