А Смоленское встретило нас печальным шумом покрытых инеем ветвей, ветер с залива все усиливался и усиливался, заглушая голос очередного витии, и мне вдруг показалось, что бессмысленна жизнь человеческая. И смерть тоже не имеет смысла, и все россказни Льва Николаевича на оную тему - е-рун-да. Иван Ильич, Андрей Болконский, да любой из нас: зачем мы пришли сюда? Мы не знаем этого и не узнаем никогда. И, значит, прав великий пролетарский. Как черви земные. Ни песен, ни сказок. Вон, гробы уже скрываются за срезом могилы - и что? Ничего. Были - нет. И кому от этого плохо или хорошо? Пройдет год - о них никто и никогда не вспомнит. И такова участь большинства. Печально? Нет. Глупо...
И как всегда нежданно - голос:
- Сережа...
Таня, кто ж еще... Хорошеет, хорошеет, уже девушка совсем, как невместно это здесь, на кладбище. И как некстати хрипит в ушах обволакивающий голос товарища Дунина: "Чего не сделает большевик..." Да. Признаем: они умеют задевать струны. Ну, пусть не струны. Пусть нечто стыдное и гадкое, но такое завлекательное.
- Скажи правду, Таня. Это дело рук Серафимы?
Пожимает плечами:
- Зачем? Смысл какой?
- Но ведь ты меня сама уверяла, что это она!
- Уверяла. Чтобы понять. И проверить. Донесешь или нет. Ты не донес.
- Ладно. А... им? Им зачем? НКВД? Убивать этих дурачков?
- Напрягись. Ты должен работать с нами. По просьбе НКВД. А эти... долдоны - они бы с тебя не слезли. И никакие приказы и увещевания не помогли бы. Они сумасшедшие были. Вокруг все враги - вот суть их души. И их убрали; так просто все...
Она с каждым разом вызывает у меня все большее и большее удивление. Она же ребенок. Ну, пусть девица теперь. Все равно, она не может так мыслить. Словно ей шестьдесят и позади бегство из Крыма, Галлиполийский лагерь, нищета и безумие. Бывают такие лилипуты: маленькие, похожие на детей, а сморщенные лица, старческие глаза опровергают: всмотрись внимательней, прохожий. Мы такой же морок, как и все текущее вокруг подобие жизни...
- Допустим... Тогда объясни: а почему - не хоронили так долго? Зачем убийцам исследовать тела, чтобы обнаружить свой собственный яд? Нелогично.
Смеется. Какой зловещий, какой безразличный смех.
- Ты совсем мальчик, Сережа... Это они для общественного мнения. Чтобы все думали: "органы" бдят. Днем и ночью. Сережа... Ты вступаешь на... жесткое поприще. Подумай... А хватит ли сил?
- У тебя хватает.
- Я другое дело. А ты... Ты почти чекист. Разве не так?
Я молчу. Сказать нечего...
Мы идем мимо церкви. Она так красива: голубень, золото, вокруг кресты. Картина передвижника. У меня и название есть: "Встреча". Молодые люди назначили свидание у порога жизни вечной. Как романтично...
- Видишь черную колонну? Здесь лежит поручик Чернов.
Мне кажется, что она невзначай сошла с ума. Глаза загорелись, щеки покрылись румянцем.
- Ну и что?
Рассказывает долго. Был генеральский сын, поручик Чернов. Дворянин не из знатных. За его сестру посватался флигель-адъютант Новосильцев. Мать Новосильцева, придворная дама, сочла, что дочь простого генерала - не ровня ее знатному сыну. Чернов обиделся. Они стрелялись. И оба погибли. Оказывается, церковь около Лесного института построена матерью Новосильцева в память о погибшем сыне.
- Дворянская романтика... - бросаю свысока.
- Как ты глуп, Сережа... - Глаза Тани темнеют. - Когда один человек начинает завидовать другому только потому, что тот выше стоит на общественной лестнице - тогда начинается революция. И все погибает.
Я в очередной раз повержен.
- А тебя не приглашают читать лекции? Куда не то? Ты такая умная!
Я стыжусь произносимых слов, но ничего не могу с собою поделать.
- Дурак! - И она исчезает, словно появилась на мгновение из-под земли, дабы надсмеяться над порождением революции - надо мною, утереть нос. Милый призрак... Если бы идея не исходила от товарища Дунина - я бы бросился в омут вниз головой. И Лена простила бы меня, а так...
Я задавлю свои чувства. Они ни к чему.
Заканчивается десятый класс, и сколько же открытий чудных приносит он в мои размягченные мозги. Впервые упоминает учительница истории словосочетание: "Диалектический материализм". Четвертая глава "Краткого курса истории ВКП(б)", автором которой является товарищ Сталин, на всю оставшуюся жизнь станет не то жупелом, не то путеводной звездой. Это уж кому как повезет...
У училки нашей сумасшедшие глаза, она взмахивает руками, как дирижер военного оркестра. Восторженно, истерично звучат слова, плещут, обволакивают, и вдруг понимаешь, что выхода нет. Пролетариат спасет человечество, освободит от рабства, создаст лучшую жизнь. И вообще: мы все зависим от экономики. От нее выстроен Эрмитаж, Рембрандтом написан "Блудный сын", Пушкиным сочинено обращение к друзьям. Что построили, выработали - то и поем. И оттого нас утро встречает прохладой. А всех остальных в мире капитализма - дожмем. Это - диалектический материализм.
В голове хаос и ужас. Никогда еще так прямо, так грубо и безжалостно со мною не разговаривали. Но я понимаю: без этих откровений не примут никуда. Замкнутый круг.
И я снова иду к Анатолию - куда же еще. Мы сидим с Евдокией Михайловной за чашкой черного, как ночь, чая и разговариваем, разговариваем. Другой язык, иные мысли, поначалу понять трудно - она начинает издалека, но постепенно я проникаюсь сказанным.
- Некогда избрал Господь народ Израиля, дабы вышел из его среды Мессия, Спаситель. И случилось именно так. Но люди не поняли и до сего дня не понимают, что спасение идет не только от Господа, но и от них самих. Чем скорее начнет человек внимать слову Божьему - тем скорее ощутит Бога внутри себя. И тогда придет спасение.
- А при чем здесь диалектика?
Она улыбается:
- Ни при чем. Диалектики материализма просто-напросто не существует. И никогда не было. Истинная диалектика предполагает Дух, Слово, которое есть Бог, она предполагает мысль и смысл. Понимаешь, что я имею в виду?
Я не понимаю. Ровным счетом ничего. Только что казалось... И - на тебе!
- Материя умирает, - улыбается она. - Нет смысла познавать мертвое. Только Слово - и от него мысль и Смысл - живы предвечно. Их и надобно понять. Чтобы знать, как жить. А потом родиться в жизнь вечную.
Садится рядом.
- Знаешь, в чем ошибка марксистов? В том, что они полагают свой пролетариат Новым Израилем, приписывают ему мессианские свойства. Он-де освободит человечество от всех бед. Помнишь фильмы о Максиме? Заурядный, обыкновеннейший рабочий парень. Это он спаситель? Ты разве не видишь, что делается вокруг? Как, например, милиция подбирает этих спасителей в подворотнях? Не фабрика создаст нового человека...
Я ухожу с предчувствием: вот-вот найду решение. Пойму. Спасение человечества есть совместное творчество Бога и человеков. Ничего другого не может быть. Никогда. И я понимаю: я все ближе и ближе к тем, кто хочет прикоснуться к прошлому во имя справедливости. А мои давние мысли о мессианской роли ВЧК-НКВД кажутся мне сейчас нелепыми и смешными...
Читаю Званцева.
"- Теперь - неприятная процедура, вы уж извините... - Яков Петрович шутовски поклонился, изобразив на лице сочувствие. Ловко, профессионально обыскал, со стуком раскатились по полированной поверхности бриллианты.
- О-о... - подошел к столу узколицый. - Кровь рабочих и крестьян, как я понимаю. Где натырили, ваше благородие?
Промолчал. Что им, убогим, можно объяснить? Что камни эти вывезли из России лучшие люди и отдали на борьбу? Они все равно не поймут. Но не выдержал:
- Мы не воры. Но когда такие же камни отбирали у ваших агентов - они сознавались: конфискат. Царские, дворянские, купеческие... Грабители, товарищи, вы, и только вы. Впрочем... А пошли вы все...
Посадили в закрытую машину: ни окон, ни даже щелочки. Только бесконечные повороты отмечают скорбный путь. Первый, второй, третий... Кажется, выехали на Ярославское, авто мчит в сторону Москвы. Прямо, все прямо, никуда не сворачивая. И это значит, что на Лубянку, куда же еще...
Заверещал двигатель, автомобиль замедлил ход; негромкий лязг чего-то плавно движущегося, вероятно - ворота. Так... Приехали, стоп. И жесткий командный голос: "Выходи, руки назад!" Ишь ты... И зад для чего-то пригодился. Выбрался, вокруг замкнутый двор, поблескивают стекла в многоэтажном здании, три конвоира, на ремнях револьверы в желтых кобурах. "Пошел..." Передний указывает дорогу. Стена, кнопка электрического звонка. Железная дверь бесшумно ползет, под потолком - лампа в плафоне и... лестница вниз, вниз...
Марш, второй, третий. "Направо!" Коридор, небольшой холл, за столиком дежурный, лица не рассмотреть: полумрак, только яркий круг от настольной лампы. "В одиночку. Вот сопроводиловка". Лязг ключа, два шага вперед, лязг за спиной. Сумрачно. Окна нет, решеток тоже. Разве что скудная лампочка под потолком забрана сеткой. Койка железная поднята к стене. Железный стол, такой же стул, кружка, ложка, все...
