вечное недовольство изреченным. В 1913 году он писал своему младшему другу, литератору А.С. Глинке-Волжскому: «В сущности, самое важное и нужное я так оставляю <…> или невыраженным, или еле намеченным для себя. Здесь два мотива: один – стыдность, обостряемая еще общим, повальным отсутствием целомудрия (один Мережковский чего стоит!). А другой – немощь <…>. Кроме того языка, формы не имею, посконностью доступной мне формы гнушаюсь, а новой не родилось». Близко знавшая Булгакова в те же годы писательница и переводчица Евгения Казимировна Герцык, сестра поэтессы Аделаиды Герцык, к которой Сергей Николаевич испытывал особую душевную близость, так рисует его портрет: «По годам такой же, как большинство наших друзей, – между тридцатью и сорока – он казался моложе благодаря какому-то хаосу, еще не перебродившему в нем. Нас с сестрой забавляло ему, которого за своего почитали разные владыки с наперсными крестами, открывать какого-нибудь кощунственного поэта, толковать Уайльда, музыку Скрябина, встречать внимательный, загорающийся взгляд его красивых темных глаз. Узкоплечий, несвободный в движениях, весь какого-то плебейского склада – прекрасны были у него только эти глаза». В сущности, близкие вещи пишет в молодости знакомый с Булгаковым искусствовед С.Н. Дурылин, глядя на картину М.В. Нестерова «Философы», где изображены С.Н. Булгаков и о. Павел Флоренский в 1917 году: «…темперамент сердца, преданность неустанным волнениям “проклятых вопросов” о смысле бытия, о сущности религии, о судьбе родины <…>. Что-то юное, что-то вечно студенческое в этом немолодом уже лице русского человека из интеллигентов».
«Студент», «интеллигент», «плебей»… Душевная природа Булгакова, родственная природе его детства и его семейных корней, закаленная горестями мировых потрясений, просветленная священническим служением, уже три десятилетия спустя представится редчайшим раритетом, утрачиваемым образцом аристократизма. Один из его духовных детей в эмиграции, критик и искусствовед Владимир Вейдле вспоминает о последних годах общения: «… всегда я любовался им и все чаще я думал: именно за него, за такого человека, как он, можно и дóлжно – и главное, как хорошо было бы – отдать жизнь». И дальше находит слова предельного восхищения, среди них такие: «постоянное бодрствование, духовный подъем, врожденная высота всего его нравственного существа» – «царственность духа», «излучение добра». Эти слова некролога возвращают нас к началу – к «некричащей благородной скромности и правде», их «высшей красоте», которую о. Сергий находил у своей колыбели в качестве наследия. Круг жизни замкнулся. Она и была возвращением.
Сам Булгаков не раз сравнивал свой жизненный путь с возвращением под отчий кров блудного сына евангельской притчи. А его ученик и последователь Л.А. Зандер в книге «Бог и мир» (капитальном изложении миросозерцания Булгакова. Т. 1—2. Париж, 1948) заключает, может быть, с некоторой поспешностью: «… Его увлечения и искания можно рассматривать как символические вехи в истории русской души, а его священство – как залог оцерковления русской интеллигенции». Однако для характеристики Булгакова как философа важно подчеркнуть одну особенность этих увлечений и исканий, несколько отличающую его от «блудного сына», который, как помним, вернулся из «страны далекой» с абсолютно пустыми руками. Булгаков, порывая с захватывавшими его идеями и авторитетами, в каком-то смысле оставался им верен и в дальнейшем: преодолевал, но не отбрасывал. Ибо для него, поборника христианской культуры, чрезвычайно важно было «не отдать Люциферу» ничего из того, что может быть введено в ее круг. Ум Булгакова, рачительный ум (в этой смысле близкий складу Владимира Соловьева), противостал всеобщему духу отречения, который составлял содержание современной ему эпохи: социал-демократы отрекались «от старого мира», религиозные мыслители – от мира нового, послевозрожденческого, с его «секулярной» цивилизацией, либералы – от Церкви, авангардисты – от классического искусства и т.д., – тому духу отречения, который на практике обернулся величайшим расточением мировых богатств человеческих и природных.
Родившись в 1871 году в семье ливенского потомственного священника, скромного настоятеля кладбищенской церкви, Булгаков в ранней юности порвал со своей сословной средой и вместо полагавшегося ему по традиции пути семинариста и затем «попа», закончив Елецкую гимназию (где, по знаменательной случайности, преподавателем в это время был В.В. Розанов), поступил в Московский университет. Булгаков сравнивает первый этап своей умственной жизни с тем выбором, который до него совершили другие «семинаристы» – Чернышевский и Добролюбов. Это было типично: интеллигентская вера больше питала просыпающийся ум, чем уроки Закона Божьего, а идеал «служении народу» больше захватывал высшие стороны души, чем схемы школьного богословии. Итак, «…верой моей жизни стало неверие…».
Сразу же молодой Булгаков подчинил свои интересы внутреннему нравственному императиву, что для него так же характерно, как и неприятие любого внешнего ига: «Меня влекла область филологии, философии, литературы, я же попал на чуждый мне юридический факультет в известном смысле для того, чтобы тем спасать отечество от царской тирании, конечно, идейно». В поисках целостного мировоззрения Булгаков становится марксистом (как и многие молодые интеллигенты, вступившие в общественную жизнь на волне разочарования в «экономическом романтизме» народничества), понуждает себя к занятиям политической экономией, пишет первые труды на экономические темы, стажируется по этой дисциплине за границей, а по возвращении защищает в Москве двухтомную магистерскую диссертацию «Капитализм и земледелие».
Тут уже выясняются два характерных для мыслительной деятельности Булгакова обстоятельства. Во-первых, он, еще и не помышляя о разрыве с учением Маркса, незамедлительно нарушил покой социал-демократической ортодоксии: глядя на цифры, он, ученик замечательного ученого-статистика А.И. Чупрова, стал доказывать, что, вопреки мнению Маркса, мелкое крестьянское хозяйство не подпадает под закон концентрации производства, не становится целиком жертвой классовой поляризации и обещает сохранить свою жизнеспособность в условиях индустриального развития страны. Этот вывод навлек на него гнев Каутского, Ленина, – по иронии (или закономерности?) судьбы, Булгакова-богослова тридцать с лишним лет спустя обвинят в ереси уже православные иерархи… Но молодой экономист остался верен своим выводам – и в годы первой русской революции, уже в качестве христианского демократа и социалиста, он защищает крестьянское хозяйство с нравственно-гражданской точки зрения: «Русская демократия будет прежде всего демократия крестьянская. Верность земле проповедует именно христианство». Таковы были плоды самого раннего «непослушания» Булгакова.
На примере первых научных и публицистических шагов и их последующей «отдачи» видна огромная плодотворность его ума, для которого ничего не пропадало втуне. Брак с политической экономией был браком по разуму, а не по сердечной склонности. Но дети родились замечательные. Мир как космический организм человечества, одушевление и очеловечение природы как цель мирового процесса – эти мысли легли в основу его докторской диссертации «Философия хозяйства» (1912), книги-матрицы, с которой писались все последующие его труды, не исключая и богословских; сам же Булгаков видел в своей «Философии хозяйства» «внутренний итог всей полосы жизни, окрашенной экономическим
