материализмом, долг философской совести <…> по отношению к собственному прошлому». Кстати, когда будет написано серьезное исследование русской философской мысли последних ста лет, Булгаков как политический экономист окажется в нем предшественником А.В. Чаянова, а как натурфилософ – предшественником В.И. Вернадского; «эпоха хозяйства есть <…> эпоха в истории земли, а чрез нее и в истории космоса», – эта мысль, с убедительностью высказанная в «Философии хозяйства», совпадает с основами учения Вернадского о ноосфере.
Краткий марксистский период оставил огромный след в ментальности Булгакова. Дело, собственно, не в том, что Булгаков до конца своих дней оставался социалистом – сторонником «недоктринального», «частичного» социализма в рамках, говоря современным языком, «смешанной экономики» – и радетелем трудового человека, получив эту закваску именно в юности. (Любопытно несколько брезгливое свидетельство историка и философа А.В. Карташева: «В начале тридцатых годов мы были вместе в Лондоне, в день пролетарского 1-го мая. Мы попали в поток демонстрации, несшейся неистово и бурно с тучей красных флагов и крикливых плакатов… Я удивился, как возбужденно, с искрящимися глазами о. Сергий созерцал это отвратительное для меня зрелище. Он признался, что он ощутил знакомое ему энтузиастическое волнение».) Дело прежде всего в том, что исторический материализм Маркса и атеизм пропущенного сквозь марксистскую призму Л. Фейербаха явились для Булгакова вызовом, заставившим его продумывать, на религиозной уже основе, весь ход мирового бытия, участие в нем свободной человеческой воли и конечную гарантированность его «удачи». Булгакова смолоду поразили слова Фейербаха, которые он потом процитирует в статье о фейербахианской атеистической «религии человечества»: «Пред богом мир и человек суть ничто <…> Он может жить без них». Главная тема Булгакова «Бог и мир» родилась отсюда, его парадоксальная богословская идея, – о Боге, который «не может обойтись без мира», стала ответом на богоборческий, в сущности (а вовсе не прохладно-позитивистский), пафос Фейербаха. И когда мы читаем в упомянутом труде Л.А. Зандера точные слова о «глубокой человечности, которую о. Сергий раскрывает в образе Христа», о том, что «он видит во Христе своего современника, друга, брата, которого можно любить не только с божеским поклонением, но и с человеческой нежностью», – мы вправе обнаружить здесь итоги этого старого спора, похожего на давний спор Достоевского с Белинским.
«Легальные марксисты», к числу которых принадлежал молодой Булгаков, воспринимали учение Маркса как последнее слово западной науки, от которой нельзя отставать в отсталой и без того стране. Поэтому немудрено, что отход от марксизма стал для Булгакова логическим следствием отхода от Запада, поразившего его во время заграничной поездки «мещанским», плоскостным, бескрылым характером жизни. Это был особый путь Булгакова, отличный от движения к «идеализму» тогдашних его соратников – Н.А. Бердяева, П.Б. Струве, П.И. Новгородцева, путь, близкий к неославянофильскому, но не совпадающий с политической правой.
Не меняя своих свободолюбивых взглядов, Булгаков стал подводить под них, по его формуле, «новый фундамент» – религиозно-этический. Быстро проскочив Канта, как промежуточную станцию, он переходит в общественную веру Достоевского и в особенности Владимира Соловьева. Между тем подоспело революционное время 1905—1907 годов, за которое, признавался Булгаков, было им прожито несколько жизней. Тут и соиздание левых, по тем меркам, журналов и сборников, и попытки создать христианскую партию социальной демократии – «Союз христианской политики», и – как финал пароксизма общественных начинаний – депутатская работа в Государственной Думе второго созыва. Параллельно этим бурям шло, шаг за шагом, медленное, трудное возвращение в Церковь. Это вызывало недоумение даже у религиозных искателей. Как совместить участие в освободительном движении, лихорадочную выработку его «программ» с приверженностью такому консервативному институту? Где-то Булгаков несерьезен – либо в одном, либо в другом. «Булгаков, когда был марксистом, был таким же хорошим человеком, как и теперь», – мягко иронизировал Л.И. Шестов. Между тем у Булгакова в муках выкристаллизовывалась сквозная общественная тема всех будущих лет – возвращение церковного христианства «в общую запряжку истории». Вскоре он навсегда расстанется с планами организации христианской политической партии, но не откажется от социального христианства. Он полагал, что либеральные идеи времени без абсолютного нравственного основания беспочвенны и вырождаются в практический блок частных интересов (так критиковал он кадетов), а при классово-материалистическом основании – теряют свою либеральность, пафос свободы. Как бы мало он ни был понят, его выступление в Думе по поводу неприемлемости как революционного, так и правительственного террора произвело огромное впечатление на присутствовавших: по отзыву современника он «сразу вырос во весь рост искренности, мужества, патриотизма и христианской любви». Вообще говоря, с речами и запросами Булгакова-думца было бы чрезвычайно интересно познакомить нынешних народных депутатов. «В России должна создаться власть – носительница права, которая обладала бы моральным авторитетом», – эту чеканную формулу сегодня хочется повторять.
Революционные дни ужаснули Булгакова кровопролитием и ожесточением: «Нация раскалывается надвое, в бесплодной борьбе растрачиваются лучшие силы». Завершилась для него эта жизненная полоса участием в сборнике «Вехи» (1909), где он выступил со статьей о русской интеллигенции «Героизм и подвижничество»; дальнейшую судьбу России он ставил в зависимость от того, будет ли интеллигентский радикализм преодолен идеей церковной культуры, идущей от Гоголя и Достоевского, Чаадаева и славянофилов. «Оставалась надежда, – вспоминал Булгаков в изгнании, – найти внереволюционный, свободный от красной и черной сотни культурный центр <…> Культурный консерватизм, почвенность, верность преданию, соединяющиеся со способностью к развитию, – таково было это задание…»
Но тем временем углубляется, сосредоточивается, отвлекается от внешних «заданий» душа Булгакова. По-прежнему он безотказно тащит на себе трудную будничную просветительскую работу – в Московском университете, в Религиозно-философском обществе, в издательстве «Путь», но творчество его в это предоктябрьское десятилетие принимает системно-философский характер, становится ступенькой к «монументальному» (по выражению прот. А. Шмемана) булгаковскому богословию. «В современном человечестве <…> произошел какой-то выход из себя вовне, упразднение внутреннего человека», – замечает он, духовно противясь такому «упразднению» в своем личном бытии. Повороту внутрь способствовала дружба с о. Павлом Флоренским, мыслителем принципиально антиполитическим и «антимирским», – дружба, которой Булгаков отдался со страстным восхищением и самозабвением, свойственным его негорделивой психее. Тогда же в Булгакове постепенно укрепляется влечение к «алтарю», «изменником» которого он все острей начинает себя чувствовать (сан он принял в июне 1918 года, в пограничной, как говорится, ситуации, когда окончательно пришла пора прощаться с прежним образом жизни московского близ-церковного интеллигента из Большого Афанасьевского переулка).
В эти годы, помимо «Философии хозяйства», был подготовлен главный собственно философский труд Булгакова, обнимающий «небо» и «землю», – «Свет Невечерний» (1917). Не случайно, вопреки идейным треволнениям военных лет, так захлестнувшим автора, у книги «отрешенный» подзаголовок: «Созерцания и умозрения», не случайно также последние сочинения Булгакова, изданные на Родине, образовали сборник под названием «Тихие думы»
