Оливье тоже, несмотря на свою решимость, ощутил смутную тревогу, когда оказался в круглом зале, где в проеме окна стоял король, рассеянно глядя во двор. Оливье видел его не в первый раз, но никогда раньше не испытывал того странного ощущения, что находится перед человеком исключительным, самим воплощением королевской власти. Статуи у дверей соборов, которые он тоже мог теперь изваять, — хотя до искусства Реми ему было далеко! — казались ему более живыми, чем эта высокая серая фигура, возвышавшаяся в конце бесконечной дороги, по которой вел его капитан гвардейцев. И никогда еще лицо короля не было таким бледным, а его выражение таким зловещим.
Дойдя, сам не зная как, до края этой пустыни, едва согреваемой коврами, он преклонил колено, пока Парейль объявлял их имена королю. Филипп Красивый, не повернув головы, проронил:
— Куртене? Из какой ветви?
— Из ветви тех, кто во времена первых франкских королей в Иерусалиме правили Эдессой и Турбесселем[78] в Святой земле!..
Словно ветер синих морей и жарких пустынь влетел под каменные своды при упоминании этих благородных названий. Неподвижная фигура Его Королевского величества оживилась, и голубые ледяные глаза обратились на Оливье:
— Я не знал, что кто-то из них еще существует. Расскажите подробнее!
— Мой предок, Тибо, воспитанный вместе с королем Бодуэном IV...
— Прокаженным?
— Да, сир. Он жил с ним во дворце башни Давида и до смерти короля был его оруженосцем и верным другом. Мой отец, Рено, служил святому королю Людовику, был оруженосцем монсеньора д'Артуа во время его Первого крестового похода. Моя мать носила имя Санси де Синь. Она скончалась семь лет назад, и я не знаю, жив ли еще мой отец в своих землях в Провансе.
— У вас есть братья?
Слова падали, надменные, холодные, как в суде; но Оливье, говоря о тех, кого любил, больше не испытывал неловкости:
— Я был поздним ребенком. После моего появления на свет мать больше не рожала.
— Полагаю, вы женаты, ибо вы уже не юноша, а будучи последним в роду...
Ироничный тон с оттенком пренебрежения неприятно задел Оливье. От него не ускользнуло, что дело в одежде, которая совсем не соответствовала его благородному происхождению и не внушала доверия к нему.
— Нет, сир, и матушка очень переживала из-за этого.
— Почему не женат?
Наступил решительный момент. Оливье не отступил. Он готов был лгать, чтобы защитить семью Матье, но не себя. Может быть, честность поможет ему перед смертью вырвать обещание не трогать Жулиану, Од, Матильду и Марго. Вытянувшись по швам, не моргнув глазом, он ответил:
— Я выбрал Храм, сир, чтобы служить с оружием в руках во славу Всемогущего Господа...
— Что? И вы осмеливаетесь говорить мне это в лицо?
В углу икнул Гонтран Эмбер. То, что он услышал, должно было преисполнить его надеждой, но Оливье не обратил на это внимания:
— Но если это правда? Честь обязывает говорить королю только правду, и я не боюсь последствий!
— Не боишься?
— Не боюсь. Я не дорожу жизнью.
— Разберемся. Мессир Ален... закуйте этого человека в железо... до лучших времен!
Парейль не двинулся с места. Он, кажется, собирался что-то сказать, но Оливье опередил его. Он снова преклонил колено.
— Прошу милости короля выслушать меня еще минуту и вспомнить, что я пришел просить правосудия! Затем он может делать со мной все, что захочет.
— А вы не из трусливых!
— Я, как и вы, рыцарь, сир... и прошу во имя нерушимого закона, который мы принимаем в момент посвящения, защищать того, кто слаб...
— Ладно! Говорите... но быстро!
— В деревне, в одном из домов, живут четыре женщины, потерявшие все... Они нашли кров в жилище дамы Бертрады Эмбер, сестры одной из них. Она была камеристкой королевы Наваррской...
— Есть имена, которые нам не нравятся...
— Пусть король простит мне, но я не могу избежать упоминания этого имени. Как и другие служанки этой принцессы, дама Бертрада, после пыток, которым подверг ее принц Людовик, была брошена в реку в мешке. Ее племянница, чистая девушка, слишком красивая, на свое несчастье, едва избежала ее участи. Она отказалась разделить постель с принцем...
— Откуда вам это известно?
— Я был там, сир. С несколькими товарищами мы освободили пленников монсеньора Людовика.
— А, так это были вы? Решительно, ваша дерзость не знает границ! Но продолжайте! Ваше положение усугубляется с каждой минутой!
Чтобы высказать все до конца, Оливье предпочел встать.
— Еще раз повторю, это не важно. Король поступит со мной, как посчитает нужным, но прошу Его Величество милостиво протянуть руку помощи этим несчастным, которым в их прибежище, не далее как сегодня, угрожал бесчестьем этот человек, — и он указал на Эмбера. — Племянник покойного галантерейщика узнал о смерти дамы Бертрады и явился с намерением завладеть имуществом, которое она предназначала своей племяннице и крестнице. Когда они отказали ему, он обещал вернуться и силой превратить их в своих служанок, а свою похоть удовлетворить с молодой девушкой! Вот почему я требую правосудия! Король мудро отменил крепостное право, и никакой буржуа не имеет право принуждать себе подобных к постыдному рабству!
Взгляд Филиппа, странным образом засверкавший, обратился на галантерейщика. Он жестом приказал подвести его к себе. На мгновение Оливье показалось, что он выиграл партию, таким запуганным казался Эмбер; но, несмотря на страх, он собрался с силами и пронзительно закричал:
— А спросите у него, сир, кто эти женщины! Не кто иные, как мать, жена, дочь и служанка Матье де Монтрея, распорядителя работ в соборе Парижской Богоматери, которого разыскивает ваше правосудие...
— Это правда?
— Да, сир, и я хотел доставить их к вам, чтобы под пытками они признались, где прячется этот несчастный и...
Он не договорил: удар кулаком, который обрушил на него Ален де Парейль, опрокинул его на землю.
— Никогда не встречался с подобной подлостью, сир! — извинился капитан. — Не удержался!
На мгновение Оливье показалось, что по мраморному лицу скользнула тень улыбки:
— Это потому, что вы порядочный человек, мессир Ален! Посадите этого субъекта под замок! И возвращайтесь!
Галантерейщика так же резко поставили на ноги и не повели, а поволокли за шкирку, как пронзительно мяукающего кота. Король, казалось, забыл об Оливье. Он снова смотрел во двор, где звонил колокол, призывая к молитве. Король перекрестился, видимо, молясь про себя. Молчание затягивалось. Оливье снова преклонил колени, чтобы молиться вместе с королем, но встал, когда Филипп обратился к нему:
