Софи высмотрела лавочку на солнце. Доктор Вольф счистил иней, расстелил на сиденье свой теплый вязаный шарф, и они уселись рядышком, глядя на растворяющийся в туманной дали мерцающий пейзаж. Ветер утих. У Софи перестало мерзнуть лицо. «Пройдет четыре месяца, и снег растает, по реке пойдет лед, наступит весна! И тогда в нижних кварталах города все оживет, – подумала она, – в освобожденном ото льда порту поднимется лес мачт, степь до самого горизонта покроется цветами, дамы наденут соломенные шляпки, в беседке будет играть военный оркестр, в Тобольском театре станут давать „Ифигению в Авлиде“ или еще что-нибудь в этом же роде, а я начну обживать новый дом – может быть, одна, а может быть, и с мужем…» Она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Никто не называл доктора Вольфа по имени – Фердинанд. Это было нерусское имя.
– Фердинанд Богданович, – пробормотала она, – я, должно быть, вас задерживаю. У вас, наверное, назначены встречи…
– Та встреча, которая происходит у меня сейчас, самая важная из всех, – ответил он.
Софи испугалась такого стремительного поворота событий и поспешно отвернулась. Надо было как можно скорее сменить тему, заговорить о чем-нибудь другом, и она лихорадочно старалась отыскать новый предмет разговора. Ей припомнились двое несчастных, которые в эту минуту медленно двигались в санях от станции к станции по белой равнине, приближаясь к месту каторги. Нынешнее счастье заставило ее напрочь о них позабыть. Какое чудовищное проявление эгоизма, и это у нее-то, всеми силами души жаждущей сочувствовать ближнему! Софи пробормотала, словно в забытьи:
– Где-то они теперь?..
– Кто? – удивленно переспросил доктор Вольф.
– Дуров и Достоевский…
– И правда, я даже не спросил у вас о них. Вы ведь виделись с ними сегодня утром?
– Да. Они держались спокойно и мужественно… Куда более спокойно и мужественно, чем я, которая всего лишь провожала их! Скольким же еще людям предстоит потерять свободу ради того, чтобы в один прекрасный день все стали свободными?
– Все люди свободными никогда не станут, – ответил доктор Вольф. – Да, впрочем, не так уж сильно им этого и хочется! Те, кто питает истинную любовь к свободе, немногочисленны. Большинство предпочитает думать так же, как думает сосед, а еще лучше – не думать совсем!
– Вы циничны!
– Нет, не циничен. Может быть – разочарован, лишен иллюзий. Чем больше я думаю, тем более убеждаюсь в том, что, добиваясь для наших ближних права действовать по их усмотрению, мы входим в противоречие с природой людей, которым свойственно сбиваться в стада. Если мы отнимем власть у царя ради того, чтобы отдать народу, народ поспешит отдать ее кому-нибудь еще. У народа есть дела поважнее, чем управлять собой. Ему надо есть, спать, работать, развлекаться, любить, производить потомство…
– Вы говорите о русском народе!
– Это единственный народ, который я знаю. Но я предполагаю, что и французский народ точно так же…
Софи решительно тряхнула головой:
– Вы заблуждаетесь, Фердинанд Богданович! Понятие людской массы – это славянское или даже, скорее, азиатское понятие. Именно здесь можно ощутить сокрушительную мощь больших человеческих потоков. Во Франции, напротив, каждый считает себя единственным носителем истины. Это арена, на которой сталкиваются всевозможные мнения, это родина невероятных разногласий, заповедник, изобилующий завтрашними идеями…
– Как я люблю слушать, когда вы говорите о Франции… – прищурившись, заметил доктор Вольф. – У вас щеки начинают пылать, ноздри трепещут…
Она было подумала, что он над ней подсмеивается – настолько все эти комплименты казались неподходящими для женщины ее лет. Однако Фердинанд Богданович глаз с нее не сводил и смотрел при этом так простодушно, что пришлось признать очевидное: он видел ее такой, какой хотел видеть. И Софи поспешила разгладить две вертикальные складочки, которые появлялись у нее между бровей, когда она внимательно к чему-нибудь прислушивалась. Солнце било в глаза, слепило, и она чуть наклонила голову. Доктор Вольф спросил:
– Придет ли когда-нибудь день, когда вы перестанете сожалеть о вашей стране?
– Разумеется, нет, – ответила она. – Но я глубоко привязалась к России. Я бы даже сказала, что почти привязалась к Сибири…
– Благодарю вас, – хриплым от волнения голосом произнес Фердинанд Богданович. – Вы доставили мне большую радость.
Софи поежилась, дрожащей рукой подняла воротник.
– Вы совсем замерзли! – воскликнул он. – Это я во всем виноват! Мы не должны были так долго сидеть на этой скамейке!
Но Софи положила руку на его широкое сухое запястье:
– Да нет, ничего подобного, я прекрасно себя чувствую. Просто уже довольно поздно. Ученики меня заждались. Может быть, пойдем, если вы не против?
Они поднялись. Воробьи, что-то клевавшие у подножия обелиска, с громким чириканьем вспорхнули с земли. Софи уже знала, что доктор Вольф не произнесет никаких решающих слов. Он упустил время… И она испытывала от этого облегчение, хотя всего несколько минут назад ей так хотелось, чтобы доктор объяснился. «Сама не знаю, чего хочу», – печально подумала Софи. Они вышли из сада. На улице им то и дело встречались знакомые. Софи любезно отвечала на их поклоны, гордая тем, что ее видят идущей под руку с доктором Вольфом.
3
Софи застала рабочих врасплох; мгновенно перестав болтать и грызть семечки, они поспешно принялись за дело.
– Ну, что я вам говорила? – шепнула новоявленная хозяйка дома сопровождавшим ее Наталье Фонвизиной и Полине Анненковой. – Не успеешь отвернуться – они немедленно все бросают и сидят сложа руки, пока я не появлюсь.
Вот уже полтора месяца как в доме шел ремонт, но за все это время плотники только-только успели выстрогать пол и поправить двери; что же касается штукатуров – они не спеша продолжали закрывать дранку потолка. На самом деле это были, конечно, не профессиональные рабочие, а бывшие каторжники, уголовные преступники. Каждый понедельник в город прибывала небольшая группа ссыльных, и жители Тобольска немедленно являлись во двор тюрьмы, чтобы нанять работников, в которых нуждались. Плата была определена раз и навсегда: десять рублей в месяц. Тех, на кого спроса не оказалось, отправляли в соседние деревни. Но и те, кто оставался в городе, далеко не всегда оправдывали надежды. Вот и теперь Софи удрученно оглядывала свою команду. Здоровенный дядька огромного роста, толстопузый и бородатый, лениво возил мастерком. Рядом с ним горбун вяло, без малейшего интереса к работе, тюкал молотком, кое-как всаживая в доску гвозди.
– И думать нечего о том, чтобы дом был закончен к Пасхе! – со слезами в голосе произнесла Софи.
– Непременно закончим, барыня, можете не сомневаться! – убежденно возразил бородач. – Вот увидите, все получится лучше некуда! К тому же доктор обещал завтра прислать нам на подмогу еще двух человек!
– Вы видели доктора?
– Он сегодня утром приходил взглянуть, как идут дела.
Софи залилась краской. Живой интерес, который Фердинанд Богданович проявлял к ее обустройству, представлялся ей замаскированным признанием, невысказанным проявлением нежности. Наталья и Полина лукаво поглядывали на нее. Неужели они догадываются о том, что она питает к доктору сердечную приязнь? Но ведь ни он, ни она никогда друг с другом не заговаривали о любви, да и вообще это слово как-то мало соответствует тому спокойному и сильному чувству, которое их связывает…
– А что, если мне перебраться сюда, не дожидаясь окончания работ? – сказала она. – Я могла бы расположиться на первом этаже, а рабочие тем временем заканчивали бы второй…
– Даже и думать об этом нечего! – перебила ее Полина. – Вы такого просто не выдержите! Только представьте себе: грохот с утра до ночи, пыль, грязь! Будьте благоразумны! Истинное счастье всегда дается в награду лишь за долготерпение!
Софи почудилось, будто в словах подруги она расслышала легкую насмешку. С некоторых пор все разговоры казались ей полными намеков. Ни на чем не основанное ощущение помолвки одновременно и льстило ей, и смущало.
– И все-таки мне кажется, – продолжала она, – что, если бы я с утра до ночи оставалась на месте, работы продвигались бы куда быстрее.
– А как же ваши ученики? – возразила Полина. – Как вы стали бы с ними здесь заниматься? Нет, по-моему…
Ее мнение так и осталось неизвестным – увидев внезапно появившегося в дверном проеме жандарма, Полина умолкла на полуслове и от изумления позабыла, что намеревалась сказать. Жандарм же на военный лад приветствовал дам, затем поинтересовался:
– Кто из вас госпожа Озарёва?
– Это я, – откликнулась Софи.
– Соблаговолите проследовать за мной к господину губернатору.
Жандарм оказался высоким, крепким, с красным шишковатым лицом, напоминавшим помятый котелок. Софи отчего-то испугалась, по спине пополз холодок.
