Французские слова девочка выговаривала с грубоватым русским акцентом, таким терпким и одновременно таким певучим, что Софи едва сдерживала улыбку. Старательность дочки почтмейстера умиляла ее преподавательницу, которой чудилось в этой старательности неуклюжее выражение любви к Франции, не говоря уж о том, каким удивительным и чудесным ей казался сам факт, что в сибирской глуши даже мелкий чиновник хочет, чтобы его дети знали язык Лафонтена. За долгие годы, проведенные в изгнании, у Софи развилась болезненная восприимчивость ко всему, что напоминало о родине. Если в прежние времена она посмеивалась над иными эмигрантами, с маниакальным упорством собиравшими крохи воспоминаний, то теперь она и сама дошла до того, что окружала себя безделушками, вырезала картинки из журналов, стараясь воссоздать вокруг себя обстановку страны, которую не суждено больше увидеть. Стены ее комнаты были украшены фотографиями: рассматривая их, можно было познакомиться едва ли не со всеми старинными парижскими ремеслами. На рабочем столе лежали несколько номеров «Petit Courrier de Dames». Надпись, выгравированная на мраморном основании часов в виде бронзового петуха, вскочившего на барабан, гласила: «Его крик заставит мир пробудиться». На особом пюпитре помещалась иллюстрированная партитура «Орлеанской долины», «большого вальса в пользу пострадавших от разлива Луары»… Каждое из этих сокровищ дорого досталось Софи, чтобы их добыть, ей пришлось проявить немало хитрости и настойчивости. Разумеется, ей очень хотелось бы иметь несколько гравюр с изображением событий революции 1848 года, но нечего было и надеяться найти листы такого рода в России – приходилось довольствоваться урезанными цензором газетными отчетами. Правду сказать, эта Вторая республика, рожденная мощным народным порывом, на расстоянии казалась изгнаннице странной. Она не понимала, как могли ее соотечественники, разрушив монархию, избрать главой государства племянника Наполеона, принца Луи-Наполеона Бонапарта. Трехцветное знамя, «Марсельеза», пламенные речи в Законодательном собрании – все это было прекрасно, но почему бы лучше не призвать для того, чтобы править страной, людей, чьи либеральные взгляды не вызывают сомнений, таких, как Ледрю-Роллен или Ламартин? Нет, она решительно не может здраво об этом судить, живя вдали от Парижа. Надо погрузиться в бурное кипение противоречивых страстей – только тогда можно во всем разобраться. Быстро прочитанные и мгновенно забытые газетные статьи, успехи и скандалы Комеди-Франсез, злобные карикатуры, шикарные наряды, символы веры, удачные остроты, упряжки в аллее Акаций… звон молота, бьющего по наковальне, шорох рубанка в предместьях, уличные песни, крик разносчика воды… музыка военных парадов, стук колес экипажей… А над всей этой обыденной, в общем-то, суетой – удивительное сознание того, что все мнения дозволены, что взрыва смеха достаточно для того, чтобы сбросить статую с пьедестала… Вот что утратила Софи, покинув Францию. Она печально думала о своем, а дочка почтмейстера, сидевшая напротив нее, тем временем сонно покачивая головой, бубнила:
Le trépas vient tout guérir;Mais ne bougeons d’où nous somme:Plutôt souffrir que mourir,C’est la devise des hommes.[23]
– Умница! – похвалила девочку Софи.
Затем они стали разбирать, что означают отдельные слова. Татьяна была далеко не глупа. Толково объяснив, что такое «ramée» – «срезанные ветки», «faix» – «бремя», «chaumine» – «избушка», она захотела узнать, верно ли, что – как утверждает Лафонтен – люди предпочитают страдание смерти.
– Не все! – слегка улыбнувшись, ответила Софи.
Она подумала о тех, кто рисковал своей жизнью в Париже, на баррикадах, и в Санкт-Петербурге, на Сенатской площади. Бежать из Сибири, вернуться во Францию… Когда-то она строила такие планы, но волю императора нарушить было невозможно. Без паспорта ее задержали бы на первой же почтовой станции. Впрочем, разве не приняла она только что решение перебраться в более удобный дом, поселиться по соседству с Фонвизиными и Анненковыми?
– Да, – произнесла девочка. – Например, для солдата лучше погибнуть в бою, чем оказаться побежденным.
– И тут тоже – не для всякого солдата.
– Для героя!
– Вот именно.
– Я ненавижу героев.
– Почему?
– Не знаю. Они мешают другим жить спокойно. Мне вот нравится дом, семья, шитье, дети. А вы знали каких-нибудь героев?
– Да.
– Каких?
Софи, смутившись, торопливо раскрыла лежавшую на столе книгу и, не ответив на вопрос, коротко сказала:
– Давайте писать диктант. Это текст Лабрюйера… Вы готовы?.. «Менальк спустился по лестнице, открыл дверь, чтобы выйти, закрыл ее…»
Медленно продолжая диктовать, она снова вернулась мыслями к планам переезда. В ее голове теснились цифры. Траты ее не пугали. Благодаря доходам от Каштановки, она ни в чем не нуждалась. Псковский предводитель дворянства каждые три месяца аккуратнейшим образом присылал причитающуюся ей долю. Но она ни разу не получила хотя бы самой коротенькой записки от своего племянника. Можно подумать, будто Сережа не знает о ее существовании! Он не написал ей ни слова даже после гибели Николая. Несомненно, отец держит его в своей власти. Сколько же ему теперь? Двадцать три… Нет! Конечно, больше! Двадцать пять лет! Ужаснувшись, Софи на мгновение замерла. Пауза явно затянулась дольше положенного, и Татьяна подняла глаза от тетради. Она смотрела на учительницу с ласковым любопытством, француженка явно ее занимала. В городе столько всего рассказывали о декабристах! Толком не зная, что ставили в вину этим людям, дети, должно быть, считали их особенными существами, более образованными и более несчастными, чем другие, – отверженными, которые владеют иностранными языками, наделены знанием арифметики и орфографии.
– «…он увидел, что его шпага висит справа, что его чулки спустились на пятки и что его сорочка прикрывает шоссы…» – продолжала Софи.
– Что такое шоссы?
– Это такие короткие штаны до колен.
Перо снова побежало по бумаге. Софи подумала, что теперь едва ли не в каждом сибирском городке появился какой-нибудь декабрист, обучающий потомство местных чиновников. Тем не менее, – это казалось особенно несправедливым, – если политические заключенные и превращались в наставников, то их собственные дети чаще всего продолжали считаться казенными крестьянами. В 1842 году император объявил, что готов позволить сыновьям и дочерям давних своих врагов обучаться в государственных учебных заведениях, при условии что они будут туда записаны не под своими фамилиями: Трубецкой, Волконский, Давыдов, Анненков, – но по имени отца, словно простые мужики! Родители единодушно отвергли эту оскорбительную милость, дети продолжали учиться дома, под присмотром близких, и куда лучше, чем учились бы в любом другом месте. Наконец, в 1845 году, после смерти Бенкендорфа, его преемник, граф Алексей Орлов, добился от Николая I отмены драконовских мер, направленных против «молодого поколения». Благодаря этому Александра и Лиза Трубецкие, а затем и Нелли Волконская получили право поступить в Иркутский институт благородных девиц, а Михаил Волконский и дочери Анненкова были приняты интернами в гимназию того же города. Но, как и всегда бывает в России, это проявление милосердия сопровождалось мелочными ограничениями. Так, Полина Анненкова, страдавшая в разлуке с детьми, так и не смогла добиться от властей Тобольска пропуска для того, чтобы их навестить. Любое перемещение, самая короткая поездка требовали множества подписей и печатей. Письма вскрывались и надолго, порой на целую неделю, задерживались на почте. Случалось, что по анонимному доносу полицейский являлся в дом к кому-нибудь из декабристов, задавал несколько праздных вопросов, после чего удалялся с недоброй, угрожающей улыбкой на губах. Запрещено было иметь охотничье ружье, запрещено было посылать в Россию дагерротипы, запрещено было учить детей фехтованию… Внезапно Софи задумалась о том, не расспрашивает ли почтмейстер Татьяну, когда девочка возвращается домой, о том, что она видела и слышала в доме своей учительницы французского. Может быть, это только она считает, будто к ней ходят ученики, на самом же деле за ее стол усаживаются и пишут под ее диктовку маленькие шпионы?
– «Однажды видели, как он столкнулся со слепым, запутался у него в ногах и упал одновременно с ним, причем оба повалились навзничь в разные стороны…»
Татьяна так звонко, так бесхитростно расхохоталась, что Софи мгновенно успокоилась. Если ей приходится существовать в этом страшном мире скуки и доносов, она должна, по крайней мере, найти в себе силы сопротивляться желанию повсюду выискивать врагов.
– До чего забавно! – воскликнула девочка. – Он еще жив, этот Лабрюйер?
– Нет, он умер больше ста пятидесяти лет назад.
– Вот не думала, что можно так смешить людей через столько лет после своей смерти!
