Потом он носился с новым лозунгом — «одемьянивания», равнения на баснописца Демьяна Бедного в нашей словесности, что на деле означало ее «обеднение». Яркий пример того, что враги языка, уродуя его, в конечном счете всегда проигрывают, ибо язык разоблачает, выводит их на чистую воду.
Это он, Авербах, еще до изобретения соцреализма придумал «диалектико-материалистический творческий метод», как единственно правильный метод советского искусства, и доказывал, что пролетарская литература может и должна завоевать гегемонию, идейно-художественное превосходство над всеми лучшими образцами мировой классики в течение весьма короткого периода, еще до построения социалистического общества. Так держать!
Эта идейная установка породила массу бездарностей и проходимцев, швондеров помельче и шариковых в литературе, покрывавших нехватку таланта и образования политическим рвением, дельцов, занявших командные посты, заслонявших дорогу истинным творцам. «Авербаховщина» — еще одна грань трагедии нашей культуры.
Победное шествие неудержимого Леопольда остановил сам Сталин — ликвидацией РАПП, заодно с роспуском и других литературных организаций. Ишь ведь распрыгался — тоже мне блоха! Дать метод советскому искусству, командовать им мог только один человек в мире.
Но и тут Авербах, в очередной раз перелицевавшись, удержался на поверхности: он деятельно участвует в подготовке Первого съезда писателей, в издании задуманной Горьким серии книг «История фабрик и заводов», знаменитого сборника о Беломорско-Балтийском канале, восславившего чекистов и лагерное рабство. Яркий пример «важности» этого человека: когда умер сын Горького Максим, Леопольда, направленного в то время на партийную работу на Урал, экстренно разыскали и самолетом доставили в Москву, ибо главный советский писатель хотел, чтобы друг семьи в тяжелую минуту был с ним.
Перед Леопольдом робел даже руководитель Союза писателей Владимир Ставский. Капитан Журбенко предложил ему после ареста Авербаха дать характеристику своему многолетнему товарищу и вожаку в РАПП, которому он много лет в рот смотрел. Ставский, конечно, бросился изо всех сил топить его, стараясь при этом, чтобы тот не утянул и его за собой. А почему он, Ставский, своевременно не проявил должной бдительности — вот почему: враг-то он враг, конечно, но —
…Авербах рассказывал, что часто встречается с товарищем Сталиным, рассказывал с таинственным видом и кавказским акцентом, что он был на пятом этаже, что там его линию и практику работы одобряют и т. д. Все это производило впечатление правдоподобия на многих, в том числе и на меня. Многим также было известно, что Авербах был совсем своим в ВЧК — ОГПУ. Все это я привожу к тому, чтобы была понятна обстановка того времени.
Если вспомню еще что-нибудь, сообщу дополнительно. С коммунистическим приветом.
8 апреля 1937 г.
Ставский
Близость к Кремлю и Ягоде — вот в чем секрет могущества Авербаха.
Журбенко принял 7 апреля донесение сексота «Алтайского», служившего в секретариате РАПП, а фактически, как он сам признается, литературным секретарем Леопольда. Тот ему полностью доверял — и напрасно! «Больше всего о политике я разговаривал с Авербахом в 1937 году, потому, что я имел задание», — рапортует «Алтайский».
Авербах очень часто ездил пьянствовать в «Озера»[70]. Как-то в 1936 г. Авербах сказал: «Неприятное впечатление после Уралмаша — пьянство чекистов». Помню, году в 1931 или 1932 разговор Авербаха по телефону с Ягодой. Вечером должно было быть заседание Политбюро, где стояли вопросы РАПП. Авербах говорит: «Гена, а вы на Политбюро будете сидеть совершенно безучастно, как будто бы вас это и не касается».
Авербах году в 29-м сказал мне, что надеется лет через пять быть избранным в ЦК ВКП(б). Он рассказывал о своих разговорах с Орджоникидзе и Кржижановским, которые, по его словам, смотрели на него как на скорого наркома по просвещению. Вообще некоторая хлестаковщина, склонность обещать гораздо больше, чем он может сделать, пустить пыль в глаза всегда была свойственна Авербаху. О Молотове, Кагановиче Авербах говорил пренебрежительно, как об ограниченных людях. Как-то раз году в 1929-30 Авербах говорил об «азиатских методах И. В. Сталина» (в смысле жестокости, хитрости). В 1936 г. у Авербаха как-то вырвалось: «Как наша группа недооценивала Сталина!»
На всех уровнях власти у Леопольда были свои люди. Семен Фирин, заместитель начальника ГУЛАГа, тоже будучи арестован, рассказал о дружбе с Авербахом и о том, как они поссорились. На одном из заседаний Фирин неосторожно сказал о «местечковом вождизме» своего друга, на что тот навсегда страшно обиделся.
Арестовали Авербаха 4 апреля 37-го как «участника антисоветского заговора, организованного Ягодой», «ягодку» Ягоды — политического советника и доверенное лицо. Содержался он в Лефортове, следствие прокрутили рекордно быстро — за два месяца. Обвиняли его и в том, чем он больше всего гордился, — генеральным секретарством в РАПП, теперь оказалось, что он всего-навсего «недоразоружившийся троцкист» и вел контрреволюционную борьбу против линии партии в советской литературе.
«Я все расскажу, все, соответственно для того, чтобы был до конца разоблачен Ягода», — Леопольд целиком и полностью отдал себя в руки следствия.
Эти люди чувствовали себя хозяевами жизни и готовы были на все в своей преданности власти, возле которой кормились. Жена Леопольда Елена, попав на Лубянку, жаловалась Ежову: «Мне невероятно обидно и непонятно, почему меня ставят на одну доску с такими чуждыми людьми, как Серебрякова, Эйдеман[71]. За что?» А отец ее, старый большевик, участник трех революций, близкий соратник Ленина Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич 15 июня 37-го просил Сталина в письме простить его дочь, заверяя, что у него «не дрогнет рука привести в НКВД и дочь, и сына, и внука — если они хоть одним словом были бы настроены против партии и правительства». Уверял, что его дочь твердая и последовательная большевичка и не виновата в грехах арестованного мужа.
Теперь, попав в немилость, эти люди потеряли все.
Но, уж будучи у власти, они попировали всласть! Свидетельств тому в лубянском архиве — тьма.
Красочно живописал свои привилегии и Леопольд в собственноручных показаниях, чтобы увести следователей от политики в бытовую сферу, от преступлений — к злоупотреблениям:
Уже в свете того сообщения о Ягоде, которое я прочел в газетах в день своего ареста, старался я произвести переоценку ценностей. Я действительно причастен к делу Ягоды в том отношении и потому, что на протяжении нескольких лет я, не работая в НКВД, жил на дачах НКВД, получал продукты от соответствующих органов НКВД, часто ездил на машинах НКВД. Моя квартира ремонтировалась какой-то организацией НКВД, и органами НКВД старая была обменяна на новую. Мебель из моей квартиры, ремонтировалась на мебельной фабрике НКВД. По отношению ко мне проводилась линия такого своеобразного иждивенчества, услужливого и многостороннего. Я понимал, что это делается не по праву, а как родственнику Ягоды, как вообще близкому ему человеку… Создавалась атмосфера всепозволенности и вседозволенности. В таких вопросах только поскользнись, и начинает действовать какая-то злая логика, из тисков которой вырваться отнюдь не легко. На примере отношения к себе я, по сути, видел, как стирается грань между своим карманом и карманом государственным, как проявляется буржуазно-перерожденческое отношение к собственному материальному жизнеустроению. Я не могу ссылаться на то, что все это делалось по секрету, тайком. Нет, это происходило открыто и на глазах у всех, так делалось не только по отношению ко мне, но и по отношению к товарищу Киршону, что строилось что-то специально для художника
Корина, что Крючков[72] во всех этих смыслах чувствовал себя в НКВД своим человеком, что Афиногенову обменяли квартиру, бывшую у него, на квартиру в доме НКВД. Я обязан был понимать, что такая «доброта» за счет государства есть объективно политическая компрометация НКВД. Я обязан был подумать не только о том, что в «Озерах» становилось все скучнее, душнее от барски-помещичьей сытости, но что там всем бытом демонстрировалось хищническое пользование государственными средствами.
Журбенко добавляет к этому самобичеванию Авербаха, вписывает: «ездил в санатории НКВД», возможно, вместе и отдыхали.
Отчеты Хозяйственного управления НКВД, приоткрытые ныне, поражают воображение. Астрономические суммы государственных денег шли не только на содержание самого Ягоды, его квартир, включая кремлевскую, нескольких дач со штатом прислуги, на расходы продовольственные, снабжение одеждой и обувью, удовлетворение роскошеств и забав, но и на обеспечение бесчисленных «ягодок» Ягоды, прежде всего родни: родителей, трех сестер, семейства Авербахов — во всех поколениях, с их квартирами, дачами, всевозможными нуждами и прихотями. И это когда миллионы трудяг в стране жили впроголодь, еле сводя концы с концами.
