Я сунул руку в карман и нащупал проволочную петлю, которую, как хороший солдат, по-прежнему носил с собой. Я достал ее и развернул, пока Джонни вещал. Думаю, он через миг распознал мои намерения. Но даже тогда, в сущности, не удивился. В конце концов, он отчасти оставался таким же, как я, — сипаем. Он знал, что смерть всегда подстерегает за углом, особенно когда полагаешь, что наконец-то ее перехитрил.
— Почему?..
Он боролся со мной, но ему мешали рана и перевязь, а еще его нелепые одежды. А мои движения были быстры, и к тому времени я уже был сыт по горло гребаными разговорами Джонни. Однако такую смерть легкой и быстрой не назовешь. Чтобы пользоваться удавкой, нужны сильные руки и могучая воля. Джонни колошматил меня слабеющими руками, и его ноги дергались от спазмов. Лицо покраснело, затем посинело. Язык вывалился наружу. Из него текли кровь и моча. Глаза вылезали из орбит. Но я не сдавался и не отпускал. Я солдат, сипай. Моя работа — смерть. Но, по правде говоря, затягивать удавку меня заставляла не мысль о грядущих сражениях, в которых он заставит биться нас, сипаев. Дело было даже не во всех этих мертвецах и рыдающих женщинах, не в затянутых Дымом небесах и разрушенных городах — урожае грядущих боев. Своими речами ублюдок так походил на моего назюзюкавшегося папашу! Так что я убил Джонни Спонсона не ради славы или спасения кого бы то ни было, освобождения Лондона или сохранения Империи. Я просто хотел заткнуть мерзавца.
Похоже на то, что кому-то пришло в голову, будто я чересчур засиделся наедине со своим мнимо лучшим другом. Возможно, зная Джонни, они решили, что стало подозрительно тихо. Как бы то ни было, стража с воплями ворвалась в тронный зал и увидела, что я натворил. Весть разнеслась на удивление быстро и через ворота дворца распространилась по всему Лондону, а затем через городские стены долетела до индийских войск, оснащенных громадными осадными машинами и магазинными винтовками. Мертв Джонни Спонсон, лорд чего-то там такого, наш принц и король, — самый обычный рядовой сипай, редкостное дерьмо, выдающийся танцор и тайный сын какой-то шлюхи из Английского хранилища. Страшное горе и невероятный хаос! Той ночью Лондон горел. Город погиб еще до того, как индийцы заняли его на следующее утро. Или, думаю, так мне рассказали.
Я вообразил, что стража просто меня убьет. Не принял во внимание тот факт, что они такие же сипаи, как и я, а потому понимали, что смерть не является чем-то из ряда вон выходящим. Она вроде лика того, кого ты перестал пытаться любить. Еще они знали, что со смертью Джонни Спонсона испарились их шансы выжить и нагреть руки на бунте. Возможно, они даже видели тела своих плененных товарищей, вернее, то, что от них осталось после расправы индийцев.
Посмотрите, что сипаи Джонни Спонсона сделали со мной. В их распоряжении была целая ночь до того, как индийцы наутро проломят стены города. И потрудились они на славу. Потом оставили меня там, в тронном зале Джонни, — израненного и брошенного рядом с телом убиенного мною человека, а языки пламени в это время пожирали ковры и гобелены, лизали стены. Может, они хотели, чтобы я стал чем-то вроде сигнала или знака, хотя сомнительно, что они предполагали, будто я протяну так долго.
Как вы уже заметили, они сперва отрезали мне ноги и вывернули руки, оставив рот и язык. Больше всего мне не хватает зрения, потому что мне так хотелось бы взглянуть на заново отстроенный на хладных северных пальцах великой Империи город. Хочется верить, что он по-прежнему прекрасен при надлежащем налете надежды, света или тьмы. Я не могу услышать тебя, добрый сэр, сахиб, брамин, бегума, факир, лорд, леди, но я не прошу ни слов, ни подаяния. Только прикоснись к моей груди, где лежит слой белого праха. Скажи мне, что это так и город возродился, став вновь прекрасным. Что я покоюсь на мраморных ступенях чудного нового храма, мозаичного и светлого, в котором ощущается само дыхание Христа, Магомеда, Брахмы. Что небеса пестрят бумажными змеями, знаменами, шпилями и башнями муэдзинов и разносятся крики муллы и перезвон колоколов. Прикоснись ко мне там, где поменьше обгорела плоть. Тогда я узнаю и пойму.
И не беспокойся о пепле, сэр, сахиб, если у тебя чистые руки или элегантный костюм. Запросто отмоется.
перевод М. Савиной-Баблоян
Крис Роберсон
О ЕДИНИЦА!
Цуй стоял в золотистом сиянии утра в Саду Орнаментов, любовался неподвижными водами прудов с рыбками-счетами и размышлял о бесконечности. За стенами уже гудел Запретный город — суетились бесчисленные слуги, евнухи и министры, состоящие на службе Императора, — однако в самом саду царили тишина и благолепие.
Если не считать Императорской счетной палаты, где Цуй вот уже много лет служил старшим вычислителем после смерти своего предшественника и отца, лишь в Саду Орнаментов он любил задерживаться подолгу. Неумолчный шелест костяшек, снующих и щелкающих по намасленным проволочным прутьям, — это была единственная музыка, которую признавал старший вычислитель, столь же дорогая ему, как биение собственного сердца; тем не менее временами ритмы этой симфонии начинали утомлять его. В подобных редких случаях тишина над прудами, где обитали рыбки, и искусственными холмами вокруг становилась для него единственным утешением.
Отец Цуя, когда он был старшим вычислителем, а сам Цуй не стал еще даже подмастерьем, объяснил ему, что время и люди — главные враги вычислений. Один человек с одними счетами и неограниченным запасом времени мог бы решить любую мыслимую математическую задачу, точно так же как и неограниченное количество работников с бесконечным множеством счетов могли бы решить любую мыслимую математическую задачу в мгновение ока, однако ни у кого нет бесконечного времени на работу и ни один император не в силах призвать к себе на службу бесконечное количество людей. Задачей старшего вычислителя и было добиться подобающего равновесия. Работники Императорской счетной палаты — сотни работников — старательно щелкали костяшками своих счетов, чтобы найти ответы, которых требовал Император. За каждым щелчком костяшки о костяшку следовал миг тишины, пусть и очень краткий, — но этот миг лишь напоминал Цую, как жестоки условия искомого равновесия. В этот миг враги вычислений одерживали победу.
В глубоком детстве Цую приснился сон: беспредельная равнина, заполненная людьми, насколько хватает глаз. В этом сне каждый человек согнулся над деревянной рамкой, пальцы его плясали над костяшками вишневого дерева, а все вместе они решали одновременно все мыслимые математические задачи — по человеку на каждую. Однако в этом сне Цуй не мог различить шороха и перестука, которые обычно слышал, бывая на службе у отца, — шороха и перестука в бесконечном разнообразии сочетаний, ведь каждый миг возможной тишины оказывался заполнен щелканьем других костяшек где-то в других местах. Гул, возникавший в итоге, был ровен и неумолчен, и все мгновения походили друг на друга.
Лишь в полной тишине Цуй обретал подобное ощущение, и лишь тишина Сада Орнаментов представлялась ему достаточно полной. Не двигаясь, не говоря ни слова, стоял он с закрытыми глазами у самой воды и представлял себе, что находится сейчас на той беспредельной равнине и вот-вот получит ответы на все задачи.
Шорох шагов по плитке отвлек Цуя от грез, и он, подняв глаза, увидел, что в калитку сада не спеша входит императорский инспектор Бай. Видимо, императорский инспектор, как и Цуй, находил утешение под покровом тишины, и при случайных встречах они то и дело обменивались любезными фразами.
— Благоприятно ли сложилось нынешнее утро у старшего вычислителя? — спросил Бай.
Он подошел к прудам, держа в руках сверток из вощеной бумаги. Остановившись напротив Цуя на берегу южного пруда, он ловкими движениями развернул бумагу, в которой обнаружился кусок свинины между двумя ломтиками хлеба. Это новшество было завезено из далекой холодной Англии, расположенной на другом краю земли, и подобное блюдо никогда не прельщало Цуя, который, в отличие от отважного инспектора, придерживался более традиционных вкусов.
— По заслугам, по заслугам благоприятно, инспектор, — отвечал Цуй, чуть-чуть наклонив голову.
Поскольку под его началом были сотни людей, он, строго говоря, стоял выше инспектора в дворцовой иерархии, однако, учитывая обширное влияние, дарованное тому высочайшим указом, старший вычислитель, разумеется, неизменно выказывал ему почтение, граничащее с подобострастием.
Бай кивнул в ответ и, отщипнув от обоих ломтей хлеба по кусочку, бросил их в воду перед собой. Рыбки-счеты из южного пруда идеальным, но неторопливым строем приблизились, лениво танцуя, чтобы полакомиться крошками, плавающими на поверхности пруда. Переливы света, сверкавшие на их бриллиантово-золотой чешуе, преломлялись в медленно колышущейся воде и сияли из глубины, словно грани самоцветов. Рыбок — результат неудачного эксперимента многолетней давности, целью которого было исключить человека из процесса вычислений, — вывели из декоративных пород, отобранных за природное обыкновение плавать плотными косяками. Однако во время испытаний этой системы, когда один-единственный служащий подавал с берега пруда сигнал, состоявший из череды вспышек, которые соответствовали последовательности чисел и знаков математических действий, было обнаружено, что, хотя рыбки-счеты выполняют операции с весьма высокой точностью, медлительность перемещений делает их труд не более продуктивным, чем старания любого подмастерья в Счетной палате. Биологические и химические реагенты, которые использовались для выведения новой породы рыб, придали, однако, чешуе ленивых рыбок-счетов и их потомства гораздо более яркие оттенки, чем у их прародителей, поэтому для результатов неудачного эксперимента нашли подобающее место в садах.
