— Руби, паша, руби! — кричала пронзительно старуха. — Я лишусь только жизни, которая давно мне надоела, а вы лишитесь чудной истории, которую так любопытствуете узнать. Руби, говорю в последний раз, пока мое время еще не ушло.
— А что, и то правда, Мустафа, — заметил паша. — Я об истории и забыл. Что за упрямый старый черт!.. Но все-таки я должен слышать историю.
— Если того желает ваша беспредельная мудрость, — сказал Мустафа тихо, — то не лучше ли будет выдать этой жадной ведьме просимые ею двадцать золотых? Когда она кончит свою историю, тогда можно будет взять их назад и снести ей голову. Сделав так, вы в одно и то же время удовлетворите требованию старухи и правосудию.
— Баллах таиб! Клянусь Аллахом! Хорошо придумано. Слова твои просто жемчуг! Выдай ей, Мустафа, деньги.
— Его Высокомочию, нашему милостивому паше, благоугодно было, в уважение твоей бедности, приказать выдать тебе требуемую сумму, — сказал Мустафа, вынимая кошелек из-за пояса. — Муракас, ты можешь идти, — сказав визирь невольнику; тот выпустил из рук старуху и вышел.
Мустафа отсчитал двадцать золотых и бросил их старухе; та начала было требовать, чтобы подали ей в руки, но потом встала и взяла их.
Она пересчитала брошенное и одну из монет возвратила ему, потому что она была легка на вес. Мустафа поднял монету с кислой миной, но не сказал ни слова.
Старуха вынула грязную тряпку, завернула в нее золото, положила в карман, отряхнула свое грязное платье и потом начала рассказ.
— Паша, не всегда жила я в хижине, эти глаза не всегда были впалы и мутны, и эта кожа не всегда была покрыта морщинами и желтизной. Не всегда была я покрыта этими грязными тряпками, не всегда нуждалась в деньгах. Одевалась я в золотые ткани, украшала себя драгоценными камнями. В руках моих была жизнь и смерть многих, я дарила провинциями. Паши трепетали от моего гнева, по моему приказу получали шнурки. Некогда я была первой любимицей великого султана. Было время…
— Этому, вероятно, уже много лет, — заметил паша.
— Правда, — сказала старуха. — Но я начну свою историю.
История старухи
Я родилась в Грузии, женщины которой, как известно Вашему Благополучию, считаются первыми красавицами, исключая разве черкешенок. Но, по моему мнению, последние слишком высоки и едва ли могут сравниться с нашими; думаю, что в этом деле мое мнение что-нибудь да значит, потому что я имела случай видеть сотни тех и других.
Родители мои хотя и не были богаты, но и не нуждались. Отец мой был янычаром непосредственно при особе султана. Нажив денег, он воротился на родину, купил клочок земли и женился.
У меня был только один брат, тремя годами старше меня, первый красавец между молодыми людьми нашей земли. Его немного портило кровяное, подобное виноградине, пятно на шее; наши законы не позволяли закрывать его. Отец намеревался определить брата на службу к султану и потому обучил его всем военным упражнениям. Ему был еще четырнадцатый год, а уже немногие равнялись с ним в искусстве кидать копье и в джериде, при всем этом он был отличный ездок.
Что касается меня, я, как мне известно, была назначена для султанского сераля; ребенком я была прекрасна, как гурия. Отец мой хотел денег, которые мог получить за детей своих. Меня почитали все в нашей земле первой красавицей, и, думаю, я действительно такова была; все прилагали усиленные старания, чтобы домашними работами не испортились моя кожа и лицо. Я не смела ни в чем помогать моей матери. Она по воле отца исполняла все за меня. Все предупреждали малейшие мои желания, и я выросла столь же своенравной и капризной, сколь прекрасной. Не смейся, паша, было время!
Мне только что пошел четырнадцатый год, когда однажды сидела я на крыльце. Вдруг высыпала толпа всадников из близлежащего леса и окружила наше жилище. Дом наш находился недалеко от границы и был устроен для обороны, а так как отец мой ждал помощи от соседей, то и отказался удовлетворить их требования. Затем последовала схватка. Отец и вся наша прислуга были убиты, брат тяжело ранен, дом разорен и сожжен до основания. Разумеется, я и брат были взяты в плен. Они привязали его, раненого, к лошади, меня к другой, и через несколько часов мы достигли границы.
Главарь банды был молодой человек, прекрасный, как ангел, и я скоро заметила, что все его мысли и все внимание были обращены на меня. Он стерег меня с величайшей тщательностью; когда останавливались, приискивал мне всевозможные удобства и был всегда близ меня. Из разговоров солдат узнала я, что он был единственным сыном великого визиря стамбульского. Он был наслышан о моей красоте, видел меня и предлагал моему отцу большую сумму, но отец отказал ему, потому что по своему тщеславию предназначил меня для султана. Вот почему была я взята насильно.
Я бы могла полюбить прекрасного юношу, хотя он и убил моих родителей, но он насильно завладел мною. При этой мысли сердце мое отвращалось от него, и я поклялась никогда не принадлежать ему, хотя была в его власти.
Я не сказала ему еще ни одного слова, и мне пришло в голову притвориться немой. Через три недели мы прибыли в Константинополь. Я не видела брата с тех самых пор, как покинула родину; рана его не позволяла ехать с той же скоростью, и только по прошествии нескольких лет узнала я, что с ним сталось.
Я была привезена в дом Османа Али и мне дали несколько дней для отдыха. После чего (я была тогда еще дитя) стали учить меня музыке, танцам, пению и всему, что нужно знать женщинам в гареме. Но я осталась верна своему решению; чего не испытывали, чтобы заставить меня говорить, все было напрасно; прибегли даже к побоям и другим подобным средствам, но и это не поколебало меня нисколько. Наконец они стали д>мать, что я или родилась немой, или сделалась ею при нападении и умерщвлении моих домашних от страха. Я находилась в гареме Османа Али восемнадцать месяцев и не сказала ни одного слова.
— Машаллах! Это удивительно! — воскликнул паша. — Женщина, и восемнадцать месяцев не сказать ни слова! Кто этому поверит?
— Вовсе не удивительно, — отвечала старуха, — если вы вспомните, что они меня не просили, а именно требовали, чтобы я говорила.
Только один раз я чуть-чуть не уклонилась от своего решения. Две из первых одалисок так разговаривали в моем присутствии:
— Я не понимаю, — говорила одна, — как мог Али пристраститься к этой крысе. Она просто гадка, у нее рот большой, зубы желтые, и ее безжизненные глаза не имеют никакой выразительности. Одно плечо у нее выше другого, и что всего хуже, она нема, и потому ее нельзя учить ничему, кроме пляски, причем ее уродливая огромная нога всем бросается в глаза.
