– Собака! – вскричал хан Укитья и сильным ударом плети, в конец которой был вплетен комок свинца, проломил голову вестоносцу.
Тот рухнул под копыта коня. Не взглянув даже в его сторону, старый хан продолжал путь во главе своей наспех собранной сотни.
Вот он уже въехал в воду. Шумно бурля водою, вздымались, сверкая на солнце, ноги коней. Вот уже – на середине Клязьмы. Вдруг слуха Укитья достигнул пронзительный зов трубы, раздавшийся сзади. Старый воитель тотчас признал в ней клич трубы старшего – клич, обращенный к нему, хану Укитье. И мгновенно сама собою рука его натянула повод.
– Иргамыш, – сказал он племяннику, – ты поведешь!.. А мне, видишь, не позволяют даже и свое имя спасти!..
Говоря это, он принял из рук вестового черную, опаленную, из тонкого древесного луба дощечку величиною с ладонь, где мелом было начертано повеленье хана Неврюя, обращенное к хану Укитье, – немедленно прибыть для доклада…
Пришпоренный конь вынес Укитью обратно на берег.
…Верховный оглан карательных полчищ, хан Неврюй, высился на своем арабском белом скакуне на пригорке, в тени березы. Вкруг хана толпилась его свита и отборные телохранители. И к нему и от него непрерывно текли конные вестоносцы. Хан правил боем. Возле его стремени, справа, на маленьком коврике, брошенном на траву, по-татарски поджав под себя ноги, сидел скорописец-монгол. Справа от скорописца, на коврике, так, чтобы легко дотянуться рукой, стоял маленький глиняный горшочек, полный густо разведенного мела. На коленях скорописец держал нечто вроде отрывной книжечки из тонких опаленных, с воском, черных дощечек, нанизанных у корешка на круглый ремешок, с которого легко было снять очередной листочек.
Время от времени скорописец обмакивал тоненькую кисточку в раствор мела и быстро вычерчивал на очередной дощечке приказ главнокомандующего.
Подозванный нукером гонец приближался, схватывал – с движеньями крайнего раболепия – листочек, снятый с ремешка, имеющий на себе номер приказа, снова взметывался на коня и мчался туда, куда надлежало.
Когда хан Укитья подскакал к бугру под березой, где была расположена полевая ставка Неврюя, он спешился.
Укитья и Неврюй, оба они были старейшими воителями Батыя и старые соратники. И тот и другой участвовали во вторжении за Карпаты – в Венгрию и в Германию. Они давно уже и породнились домами, хотя Неврюй был из рода Чингиз-хана, а Укитья – выслужившийся. Их связывала дружба.
Однако сейчас Неврюй даже и лица не повернул в сторону своего боевого товарища, распластавшегося перед ним и поцеловавшего землю у копыт его коня.
Приподняв лицо от земли, Укитья приветствовал Неврюя торжественно и подобострастно:
– Да находишься ты вечно наверху славы и величия и в полноте счастья и всяческого благополучия! – произнес он, не вставая с колен.
– Менду, менду сэ бэйна! (Здравствуй!) – угрюмо-насмешливым голосом ответил ему Неврюй. Однако недвижным осталось его обветревшее огромное безбородое лицо, в задубелых морщинах, подобное коре старой ветлы, – лицо, на котором черными бусинами блестели маленькие злые глазки. – Что скажешь? – все тем же сурово-насмешливым голосом продолжал хан Неврюй. – Ты, который без пользы и на позор лучший из моих туменов истратил и погубил!.. Да наполнится твой колчан навозом! – вдруг яростно выкрикнул он самое страшное для монгольского воина проклятие и самую страшную кару.
И, затрепетавший от этого предстоявшего ему позора, хан Укитья снова повергся ниц и, не отрывая лица от земли, только сотрясал головою.
– Я помню твои прежние заслуги, – продолжал Неврюй, – и лишь потому имя твое сохраняю неоскверненным! – Сказав это, Неврюй глянул в лицо стоявшему прямо перед ним нукеру и условным знаком закусил нижнюю губу.
Нукер в свою очередь повторил этот знак силачу-телохранителю, стоявшему возле стремени хана. Тот неторопливо подошел к распростертому ничком Укитье, наступил ему коленом на загривок, подсунув обе свои ладони, сцепив их пальцами, под лоб Укитьи и со страшной силой рванул его голову кверху.
Хрустнули хрящи… Из уст и из носа Укитьи хлынула кровь…
…Звук сигнальной трубы, в котором старый Неврюй тотчас же познал зов начальствующего, заставил хана вздрогнуть. К нему мчался на вороном коне стрелоносец – от царевича Чагана, кто представлял в армии лицо самого императора Менгу. В вытянутой вперед руке гонец держал черную дощечку…
Неврюй озабоченно глянул в ту сторону, где виднелся златоверхий шатер Чагана. Там сверкало оружие и слышались крики…
Неврюй спрыгнул с коня и со знаками глубочайшего почтенья принял из рук вестоносца черную дощечку, исписанную мелом.
Это был немедленный вызов к царевичу.
Душно. Жарко. Уста запеклись. Испить бы! А боязно: так за глотком и убьют! И те, кто хоть на мгновенье отвалились на чистое место, наспех совали товарищу в руки острый нож: «Ох, задохнусь, брат! Порежь ты малость ремешки у пансыря моего!» И разрезали друг другу ремешки и тесемки, и сваливали жаркое железо наземь, и, оставшись в одной рубахе, жадно надышивались всей грудью, и, перекрестясь, сызнова кидались в битву…
Сильно поочистили поле!.. Уж кое-кто из богатырей, сбрасывая тылом руки горячий пот с чела, отгребая волосы, подставляя ветерку испылавшееся лицо или опершись на длинное оскепище топора, пускал на всю обширную луговину торжествующий гогот вслед убегавшим татарам:
– Ого-го! Потекли, стервецы!..
– Ишь ты, – воевать им Русскую Землю!..
Обозревали гордым оком доброго жнеца поле боя.
– А побили мы их, татаровей, великое число! На одного нашего пятерых надо класть, а и то мало!..
– Он копье на меня тычет, а я как воздымусь на стременах – так и растесал его на полы!..
Андрей Ярославич, сзывая под стяг раскиданные по всей луговине обрывки полков и сотен звуками ратной трубы и грохотом тулумбасов, двигался со своими «бессмертными», радуя соколиной посадкой сердце ратников.
Ему кричали радостное, разное, а иной раз и нечленораздельное, – только бы видел князь, что довольны люди.
– Князь! – зыкнул на всю луговину один из владимирских, перемигнувшись с близстоящими товарищами. – Андрей Ярославич, а давай-ка мы их ишшо так!..
Андрей Ярославич, не найдя ответного, воздымающего дух слова, – не дано ему было этого, – только улыбнулся воину да приветливо покивал головой.
Им любовались с гордостью отцов.
– Князь-от, князь-от! – восклицали иные и уж ничего не могли добавить более.
По всему уклону необъятной глазу клязьминской луговины словно бы раскиданы были кучами и вразброс пестрые одежды, сброшенные бегущим множеством: так показывались издали тела убитых…
Сбивчивы и противоречивы были мысли великого князя Владимирского. Одна пересекала другую. На побоище взирал он спокойно: привык уж, – лаковая под солнцем, булькала, стекая в мутную Клязьму, кровь, застывала на земле красным студнем, – без содроганья взирал на сие князь. «Что ж, – думал он, – и моя кровка журчала бы тут же!»
Почему-то особенно знакомым показалось Андрею уже смертною синюхою удушья заливаемое лицо одного из поверженных на поле брани. Тяжко дышал он, хватая ртом воздух, силясь время от времени приподняться. И уж не туда, уж мимо людей, смотрели большие тускнеющие глаза его на юном, чуть простоватом лице.
Андрей Ярославич осадил своего серого, в яблоках, спрыгнул наземь и склонился над умирающим. Тут он узнал его: это был тот самый воин, который перед битвой на вопрос князя: «Чей ты?» – зычно и бодро ответствовал: «Павшин… Михалева!..»
– Ну что, Павшин, друг мой? Тяжело, а?.. Испить, быть может, хочешь? – спросил Андрей Ярославич, становясь возле умирающего на одно колено и берясь за висевшую на боку серебряную питьевую лядунку с винтовым шурупцем, оболоченную в бархатное нагалище.
Умирающий как бы даже и не слыхал этих его слов. Свое, главное, быть может единственное, что еще оставалось для него на земле, владело сейчас всеми его помыслами. Видно, и он тоже узнал князя.
– Чтобы сказали там родителю моему… про меня… Что сами видали… – коснеющим языком проговорил он и строгим и как бы требующим взором глянул в лицо князю. – Тятенька мною доволен будет!..
Едва только взглядывал Андрей Ярославич на тот берег Клязьмы, как сквозь гордую радость несомненной победы в душу его проникал неодолимый страх.
На той стороне не было больше лесочков и перелесков – их съел неисчислимый, всепожирающий татарский конь; татары валили чернолесье, обрубали ветви и листвою кормили лошадей. Неврюй не считал даже нужным таить свои силы, да это было и невозможно. До черты неба досягало черное его воинство. В битву против русских введены были и подверглись разгрому только первые четыре тумена – около сорока тысяч, и еще более чем стотысячная армия здесь, под рукой Неврюя, ждала, когда ей освободится место для боя, да столько же, под водительством хана Алабуги, ушло окружать русских, обкладывать их широкой облавой за десять верст от места боя – так, чтобы не спасся никто.
