Там к одной Лауре приходят гости, она их всех прогоняет и остается с одним, Карлосом. Они оба выходят на балкон, ночь удивительная. Лаура любуется, а Карлос вдруг начинает ей доказывать, что она со временем состарится. «Что ж, – отвечает Лаура, – теперь, может быть, в Париже холод и дождь, а здесь у нас “ночь лимоном и лавром пахнет”». Что загадывать о будущем? Оглянитесь, Маша, разве и здесь не прекрасно? Посмотрите, как все радуется жизни, как все молодо. И мы сами разве не молоды?
Веретьев приблизился к Марье Павловне, она не отодвинулась от него, но не повернула к нему головы.
– Улыбнитесь, Маша, – продолжал он, – только доброй вашей улыбкой, а не вашей обыкновенной усмешкой. Я люблю вашу добрую улыбку. Поднимите ваши гордые, строгие глаза. Что же вы? Вы отворачиваетесь? Протяните мне хоть руку.
– Ах, Веретьев, – начала Маша, – вы знаете, я не умею говорить. Вы мне рассказали об этой Лауре. Но ведь она женщина… Женщине простительно не думать о будущем.
– Когда вы говорите, Маша, – возразил Веретьев, – вы беспрестанно краснеете от самолюбия и стыдливости, кровь так и приливает алым потоком в ваши щеки, я ужасно это люблю в вас.
Марья Павловна взглянула прямо в глаза Веретьеву.
– Прощайте, – промолвила она и накинула шарф себе на голову.
Веретьев удержал ее.
– Полноте, полноте, подождите! – воскликнул он. – Ну, что вы хотите? Приказывайте! Хотите вы, чтобы я поступил на службу, сделался агрономом? Хотите, чтобы я издал романсы с аккомпанементом гитары, напечатал бы собрание стихотворений, рисунков, занялся бы живописью, ваяньем, плясаньем на канате? Все, все я сделаю, все, что прикажете, лишь бы вы были мною довольны! Ну, право же. Маша, поверьте мне.
Марья Павловна опять взглянула на него.
– Все это вы только на словах, не на деле. Вы уверяете, что слушаетесь меня.
– Конечно, слушаюсь.
– Слушаетесь, а вот я сколько раз вас просила…
– О чем?
Марья Павловна запнулась.
– Не пить вина, – промолвила она наконец.
Веретьев засмеялся.
– Эх, Маша, Маша! И вы туда же! Сестра моя тоже об этом убивается. Да, во‑первых, я вовсе не пьяница; а во‑вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит! Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается…
– Да к чему же это? – перебила Маша.
– Как к чему? Из чего же тогда жить?
– А разве без вина этого нельзя?
– Нельзя, все мы попорчены, измяты. Вот страсть… та такое же производит действие. Оттого-то я вас люблю.
– Как вино… покорно благодарю.
– Нет, Маша; я вас люблю не как вино. Постойте, я вам это докажу когда-нибудь, вот когда мы женимся и поедем с вами за границу. Знаете ли, я уже заранее думаю, как я приведу вас перед Милосскую Венеру. Вот кстати будет сказать:
Стоит ли с важностью очей
Перед Милосскою Кипридой —
Их две, и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой…
Что это я сегодня все говорю стихами? Это утро, должно быть, на меня действует. Что за воздух! Точно вино пьешь.
– Опять вино, – заметила Марья Павловна.
– Что ж такое! Этакое утро да вы со мной, и не чувствовать себя опьяненным! «С важностью очей…» Да, – продолжал Веретьев, глядя пристально на Марью Павловну, – это так… А ведь я помню, я видал, редко, но видал эти темные великолепные глаза, я видал их нежными! И как они прекрасны тогда! Ну, не отворачивайтесь, Маша, ну по крайней мере засмейтесь… покажите мне глаза ваши хотя веселыми, если уже они не хотят удостоить меня нежным взглядом.
– Перестаньте, Веретьев, – проговорила Марья Павловна. – Пустите меня, мне пора домой.
– А ведь я вас рассмешу, – подхватил Веретьев, – ей-богу, рассмешу. Э, кстати, посмотрите, вон заяц бежит…
– Где? – спросила Марья Павловна.
– Вон за оврагом, по овсяному полю. Его, должно быть, кто-нибудь вспугнул; они по утрам не бегают. Хотите, я его остановлю сейчас?
И Веретьев громко свистнул. Заяц тотчас присел, повел ушами, поджал передние лапки, выпрямился, пожевал, пожевал, понюхал воздух и опять пожевал. Веретьев проворно сел на корточки, наподобие зайца, и стал водить носом, нюхать и жевать, как он. Заяц провел раза два лапками по мордочке, встряхнулся – они, должно быть, были мокры от росы, – уставил уши и покатил дальше. Веретьев потер себя руками по щекам и также встряхнулся… Марья Павловна не выдержала и засмеялась.
– Браво! – воскликнул Веретьев и вскочил. – Браво! Вот то-то и есть, вы не кокетка. Знаете ли, что если бы у какой-нибудь светской барышни были такие зубы, как у вас, она бы вечно смеялась! Но за то я и люблю вас, Маша, что вы не светская барышня, не смеетесь без нужды, не носите перчаток на ваших руках, которые и целовать оттого так весело, что они загорели и силу в них чувствуешь… Я люблю вас за то, что вы не умничаете, что вы горды, молчаливы, книг не читаете, стихов не любите…
– А хотите, я вам прочту стихи? – перебила его Марья Павловна, с каким-то особенным выражением в лице.
– Стихи? – спросил с изумлением Веретьев.
– Да, стихи, те самые, которые вчера читал этот петербургский господин.
– Опять «Анчар»?.. Так вы точно его декламировали в саду ночью? Он к вам идет… Но разве он так вам понравился?
– Да, понравился.
– Прочтите.
Марья Павловна застыдилась…
– Читайте, читайте, – повторил Веретьев.
Марья Павловна начала читать. Веретьев стал перед ней, скрестил руки на груди и принялся слушать. При первом стихе Марья Павловна медленно подняла глаза к небу, ей не хотелось встречаться взорами с Веретьевым. Она читала своим ровным мягким голосом, напоминавшим звуки виолончели; но когда она дошла до стихов:
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки… —
ее голос задрожал, недвижные, надменные брови приподнялись наивно, как у девочки, и глаза с невольной преданностью остановились на Веретьеве…
Он вдруг бросился к ее ногам и обнял ее колени.
– Я твой раб, – воскликнул он, – я у ног твоих, ты мой владыка, моя богиня, моя волоокая Гера, моя Медея…
Марья Павловна хотела оттолкнуть его; но руки ее замерли на густых его кудрях, и она, с улыбкой замешательства, уронила голову на грудь…
V
Гаврила Степаныч Акилин, у которого назначен был
