Владимир Сергеич.
– Я никогда ни в чем не раскаиваюсь, не стоит труда. Сделал глупость, старайся поскорей забыть ее – вот и все.
– Позвольте спросить, – заговорил после небольшого молчания Владимир Сергеич на французском языке, – вы давно знакомы с Марьей Павловной?
– Позвольте спросить, – возразила с быстрой усмешкой Надежда Алексеевна, – почему вы именно этот вопрос мне по-французски сделали?
– Так… без всякой особенной причины…
Надежда Алексеевна опять усмехнулась.
– Нет, я не очень давно ее знаю. А не правда ли, она замечательная девушка?
– Она очень оригинальна, – промолвил Владимир Сергеич сквозь зубы.
– А что – это в ваших устах, в устах положительных людей, похвала? Не думаю. Может быть, и я вам кажусь оригинальной? Однако, – прибавила она, поднимаясь с места и взглянув в раскрытое окно, – луна, должно быть, взошла, это ее отблеск над тополями. Пора ехать… Пойду прикажу оседлать Красавчика.
– Уж он оседлан-с, – проговорил казачок Надежды Алексеевны, выступая из тени сада в полосу света, падавшую на террасу.
– А! Ну прекрасно! Маша, где же ты? Приди проститься со мною.
Марья Павловна появилась из соседней комнаты. Мужчины встали из-за карточного стола.
– Так вы уж и едете? – спросил Ипатов.
– Еду, пора.
Она приблизилась к двери сада.
– Какая ночь! – воскликнула она. – Подойдите, подставьте ей лицо; чувствуете вы, она как будто дышит? И какой запах! Все цветы теперь проснулись. Они проснулись – а мы спать собираемся… Да, кстати, Маша, – прибавила она, – я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь поэзии. А теперь прощайте… вот и лошадь мою ведут…
И она проворно сбежала по ступеням террасы, легко взобралась на седло, сказала «до завтра» и, ударив лошадь хлыстиком по шее, поскакала к плотине… казачок пустился рысью за ней.
Все посмотрели ей вслед…
– До завтра! – раздался еще раз ее голос из-за тополей.
Стук копыт долго слышался в тишине летней ночи. Наконец Ипатов предложил вернуться в дом.
– Оно точно, хорошо на воздухе, – сказал он, – а надо же партию нашу доиграть.
Все послушались его. Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.
– Мне стихи не нравятся, – возразила она как бы нехотя.
– Да вы, может быть, мало стихов читали.
– Я сама их не читала, а мне читали.
– И неужели ни одни вам не понравились?
– Ни одни.
– Даже Пушкина стихи?
– Даже Пушкина.
– Отчего?
Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может.
– Да ведь есть стихи не сладкие, – возразил Владимир Сергеич.
– Например? – спросила его Марья Павловна.
Владимир Сергеич почесал у себя за ухом… Он сам не много стихов знал на память, особенно не сладких.
– Да вот, – воскликнул он наконец, – знаете вы «Анчар» Пушкина? Нет? Уж это стихотворение никак не может назваться сладким.
– Прочтите, – проговорила Марья Павловна и потупилась.
Владимир Сергеич сперва посмотрел в потолок, нахмурился, помычал немного про себя и, наконец, прочел «Анчар».
После первых четырех стихов Марья Павловна медленно подняла глаза, а когда Владимир Сергеич кончил, так же медленно сказала:
– Пожалуйста, прочтите опять.
– Стало быть, эти стихи вам понравились? – спросил Владимир Сергеич.
– Прочтите еще.
Владимир Сергеич повторил «Анчар». Марья Павловна встала, вышла в другую комнату и вернулась с листом бумаги, чернильницей и пером.
– Пожалуйста, напишите это для меня, – сказала она Владимиру Сергеичу.
– Извольте, с удовольствием, – возразил он, принимаясь писать, – но, признаюсь, я удивляюсь, отчего эти стихи могли вам так понравиться. Я их прочел, собственно, для того, чтобы показать вам, что не все стихи бывают сладкие.
– Признаюсь! – воскликнул Ипатов. – Что ты думаешь об этих стихах, Иван Ильич?
Иван Ильич, по своему обыкновению, только взглянул на Ипатова, но не вымолвил ни слова.
– Вот-с – готово, – произнес Владимир Сергеич, поставив восклицательный знак в конце последнего стиха.
Марья Павловна поблагодарила его и унесла исписанный листок к себе.
Через полчаса подали ужин, а через час все гости разошлись по своим комнатам. Владимир Сергеич неоднократно обращался к Марье Павловне, но вести разговор с ней было трудно, и рассказы его, казалось, не слишком ее занимали. Ложась спать, он много думал о ней и о Надежде Алексеевне. Впрочем, он бы, вероятно, скоро заснул, если б не помешал ему сосед, Егор Капитоныч. Муж Матрены Марковны, уже совершенно раздевшись и лежа в постели, очень долго разговаривал с своим слугою, все наставления ему читал. Каждое слово его явственно доходило до слуха Владимира Сергеича: одна тонкая перегородка их разделяла.
– Держи свечку перед своею грудью, – говорил Егор Капитоныч жалобным голосом, – держи так, чтобы я лицо твое мог видеть. Состарил ты меня, состарил, бессовестный ты человек, состарил совершенно.
– Да чем, помилуйте, состарил я вас, Егор Капитоныч? – послышался глухой и заспанный голос слуги.
– Чем? Я скажу чем. Сколько раз я тебе говорил: Митька, говорил я тебе, когда ты со мной куда в гости поедешь, всегда забирай по две штуки каждого платья, особенно… держи свечку перед грудью… особенно нижнего. А сегодня что ты со мной сделал?
– Что-с?
– Что-с? Завтрашний день что я надену?
– Да то же, что и сегодня-с.
– Состарил ты меня, злодей, состарил. Я уж и сегодня не знал, куда от жары деться. Держи свечку перед грудью, говорят тебе, да не спи, когда барин с тобой беседует.
– Да и Матрена Марковна сказала-с, что довольно, мол, на что такую пропасть всегда с собой забираете. Только трется даром.
– Матрена Марковна… Разве это женское дело, в это входить? Состарили вы меня. Ох, состарили!
– Да и Яхим тоже говорил-с.
– Как ты сказал?
– Я говорю, Яхим тоже говорил-с.
– Яхим! Яхим! – повторил с укоризной Егор Капитоныч, – эх, состарили вы меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще ни шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое имя есть Евфимий, понимаешь ты меня?.. Держи свечку перед грудью… Так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! – прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву «я». – Состарили меня, злодеи. Держи свечку перед грудью!
И долго еще продолжал Егор Капитоныч наставлять слугу своего уму-разуму, несмотря на вздохи, покашливанья и другие знаки нетерпения Владимира Сергеича…
Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что,
