повалился в черную траву.
Пушечным ядром Эрстед проломился сквозь кусты, не обращая внимания на ветки, хлещущие по лицу. На ходу скинул макинтош, набросил на князя, сбивая пламя. Упал на колени, обжигая ладони, стал хлестать подлые, лезущие наружу язычки огня. Смрад паленого бил в ноздри, въедался в кожу.
«Пуля! Пуля повредила клапан… пробой искры…»
Медленно, с усилием, Волмонтович повернул к нему страшное, обугленное лицо. Из-под правой ключицы князя, глубоко войдя в тело, торчал обломок рычага.
— Взорвался… кур-р-рва…
Князь надсадно закашлялся, содрогаясь.
— Больно… очень…
Зацепившись дужкой за ухо, болтались окуляры — невредимые, словно заговоренные.
* * *
Раненых и убитых увезли.
Лес замер. Умолкли птицы. Затаилось зверье по норам-ухоронкам. Стих ветер. Лист, задержавшийся на ветке, и тот не шелохнется. Ни шороха, ни звука.
Когда лопнула тишина?
Был лес, стало отражение в пруду. Запустил кто‑то камень наугад, пошли круги по воде. Раскрылась трещина, выпуская стаю. Гиены? Да что вы! Спросите натуралиста, знатока африканской саванны, — любой скажет, что нет таких гиен. А вожак стаи — этот уж точно не имел права на существование.
Тут и к натуралисту не ходи.
Выл ину-гами в изувеченном лесу. Задрав к небу морду, творил панихиду. Тоска вплеталась в гарь и страх. Плыла над землей. Над рекой, до самого моря. От Тамбовской губернии до далекого, сказочного острова Утина. Мертвый пес оплакивал погибших.
Сидя вокруг, молчали гиены.
Апофеоз
— Вот он, — сказал Чжоу Чжу.
Мальчик трех лет от роду сидел на полу, сосредоточенно изучая деревянную лошадку. Игрушка была крохотной, с детскую ладошку. Но резчик постарался на совесть — даже грива вилась по ветру, как настоящая.
За спиной ребенка, в углу, стоял киот с образами. Божья Матерь, держа на руках младенца, кротко смотрела на незваных гостей. Рядом плескал крыльями архангел Гавриил. А четверка евангелистов — те вовсе готовы были выскочить из оклада и кинуться в бой. Кто такие? — хмурился Лука. Зачем пожаловали? — набычился Матфей. Негоже… — поджал губы Марк.
А Иоанн шарил по избе глазами: нет ли топора?
Топора не было. Были ухват, помело и кочерга. Зеркало с полотенцем. Железная кровать за занавеской. Медный гребень на шнурке. Горшки, чашки. Священник Николай Федоров, крестивший мальчика, числился в зажиточных. Не только свою фамилию он мог предоставить в распоряжение малолетнего Коленьки и его старшего брата Саши. Да и крестный отец, Федор Карлович Белявский, редкой души человек, готов был поделиться с малышами всем: хоть собственным именем, предоставленным для отчества, хоть средствами к существованию.
Но денежного вспомоществования не требовалось. Константин Иванович, дядя незаконнорожденных, строго следил, чтобы дети взятого под опеку брата ни в чем не нуждались.
— Что это? — спросил Эрстед, указывая на приступок печи.
— Лопата, — машинально ответил Огюст.
— Лопата? Странная лопата… Для чего она?
Молодой человек сосредоточился, вспоминая.
— Ею сажают пироги.
— Куда? В тюрьму?
— В печь.
— Да вы знаток, мсье! Откуда такие сведения?
— Из Парижа…
Огюст не врал. Позапрошлым летом, в компании Эвариста Галуа, он посетил архитектурную выставку на Марсовом поле. Там, вдоль так называемой Rue de Russie, стоял резной фасад в русском стиле. За фасадом, в числе прочего, располагалась и привезенная из России изба — с крытым двором и флигелем. Ее якобы пронумеровали по бревнышку и восстановили точь-в-точь как надо. За десять франков гид болтал без умолку…
— Вы мне мешаете, господа!
Китаец жестом попросил всех прекратить пустые разговоры. У Огюста на языке уже вертелся вопрос — почему, кроме ребенка, в избе нет ни души? Куда ты спровадил всех, азиат? — но задать его француз не решился. От Чжоу Чжу он ждал пакости в любую минуту. Спасибо Эминенту, просветил насчет восточного коварства, холера вас заешь обоих…
Praemonitus praemunitus.[84]
* * *
Разговор в Механизме Времени запомнился Огюсту до мельчайших подробностей. Лебеди, снежинки; старческое дребезжание в голосе барона. Нет, он не верил фон Книгге. Он ему и сейчас не верил. И все-таки — поверил. Тысяча чертей! Две бешеные лошади разрывали француза пополам. Если Эминент солгал, если он по‑прежнему желает Андерсу Эрстеду смерти — китайцу не следует мешать в его предприятии.
Если же барон сказал правду…
«Этот Чжоу — враг?» — напрямик спросил Шевалье у полковника, когда тот вышел из комнаты, где лежал умирающий Волмонтович. От Эрстеда пахло вонючими мазями и безнадежностью. Врач, срочно привезенный из уездного города, как уже знал Огюст, просто диву давался. По словам медика, любой другой на месте князя давно бы отдал богу душу. А поляк еще упрямился, еще хрипел, дрожал от боли и глядел в потолок левым, выпученным глазом — правый выжгло при взрыве.
— Окуляры… — слышалось в хрипе.
— Наденьте на него окуляры, — махнул рукой врач. — Какая теперь разница…
Эрстед долго не отвечал. Думал о чем‑то своем, кусал губы. Он сильно постарел за эти дни. В волосах прибавилось седины, резче проступили морщины. Наконец, даже не спросив, откуда Огюсту известно подлинное имя китайца, полковник кивнул:
«Да, враг. Не делайте глупостей, мсье Шевалье. Враг, не враг — мы скрепили договор рукопожатием…»
«Вы — романтик! — хотел сказать Огюст. — Можно ли доверять…»
Но вместо гневной филиппики, уже вертевшейся на языке, он отвернулся — и, желая прервать неловкое молчание, зашел к Волмонтовичу. Это было опрометчиво. Молодой человек еле сдержался, чтобы сразу не выскочить прочь. Даже показалось, что князя тут нет. Скорченная, дрожащая мумия, вся в повязках с примочками — разве это князь? Тусклый свет из окна. Вонь масла герани. Словно кто‑то прямо в розарии свалил кучу гнилых яблок. Миска с томлеными яичными желтками. Жирный купидон смеется на раме зеркала.
Черные дыры окуляров на обгорелой маске.
Шевалье полагал себя человеком опытным, знающим, что такое гибель друзей. Ничего он не знал. Смерть Галуа потускнела в сравнении с этой огненной нелепицей. Чувства и разум огласили приговор: да, Волмонтович умрет. Не сегодня, так завтра. Откровенность врача — безусловный некролог. В то же время Шевалье, как ребенок, надеялся на чудо. Пусть умрет. Князь и раньше умирал. Казацкая пика — помните? Ведь это ничего не значит. Ведь правда?
Ну скажите, что правда!
— С‑с… с‑сюда‑а…
От дивного баритона осталось шипение змеи. Содрогаясь, Огюст приблизился к князю. Он корил себя за впечатлительность, но ничего не мог поделать. Сердце грозило сломать клетку ребер и удрать на двор. Грех так думать, но он предпочел бы, чтобы Волмонтович уже отдал богу душу.
Господи, за что мучаешь?
— С‑с… с‑слуша‑а… кита‑а…
— Китаец? Что китаец?
— С‑сде… дела… ш‑ш… с‑слуша‑а…
Огюст слушал. И с убийственной ясностью понимал: он исполнит все, что велит ему князь. Пусть это чистое безумие, но
