отказывать умирающему нельзя. Да и кто нынче не безумец? Вон и Торвен приволок в усадьбу какого‑то умалишенного, полагающего, что он гусар и воюет с Бонапартом. К счастью, гусар оказался безобиден. Когда Торвен вновь слег с головокружениями, он ухаживал за гере помощником, как за родным, — и все беспокоился, чтобы на усадьбу не напали французы.
Огюсту безумец не доверял, полагая его шпионом.
Когда вчера, ближе к вечеру, в Ключи приехали чины из Тамбова, безумца спрятали. На всякий случай. Если уездные исправники никаких шуток, кроме четвертного в карман, не понимают, то уж товарищ полицмейстера, титулярный советник Митянин… Заберут бедолагу — воевать Бонапарта в желтом доме. С чинами приехал газетчик, прощелыга с блокнотом. Он заранее успел накатать репортаж с места происшествия.
Теперь волк пера жаждал фактов для оживления.
«Как мудро заметил адъюнкт-профессор Оссолинский, мы живем в эпоху великих научных переломов. Метеорный дождь с Луны, сама возможность какового еще недавно категорически отвергалась европейскими академиками, трагически сотряс Вялсинскую волость. Ужасная гибель экспедиции, о которой мы писали в прошлом нумере… генерал Хворостов свидетельствует, что огнь небесный пожирал самое себя, и грозится подать в суд…»
Газетчик тоже обещался подать в суд. Ибо никому не позволено бить репортера в морду. Ну и что? Да будь он хоть трижды просветитель и брат датского физика! Что, трудно показать, где лежит князь-обгорелец? Ведь помрет же! — и ни слова нашим любезным читателям… Вон? Что значит вон? Вы забываетесь, милостивый…
Вот тут и вышло в морду.
Чины, выпив водки на посошок, увезли брыкающегося газетчика силой. Тамбовское Диво устроило всех. Дождь с Луны, и никаких закавык. Свидетельства подтверждают. А кто там жив, кто мертв — дело врачей да гробовщиков.
Скорее гробовщиков, как ни прискорбно.
— Хорошо, князь. Я выполню все, что вы велели.
— С‑с… с‑спаси…
— Отдыхайте. Вам вредно волноваться.
— Я бы… с‑сам…
И вдруг, приподнявшись на подушках, Волмонтович подвел итог прежним, твердым и звучным голосом:
— Сам не могу. Значит, вы сделаете.
* * *
— Мы можем чем‑то помочь, герр Чжоу?
— Можете. Сядьте на лавку и ни во что не вмешивайтесь. Хотя… Герр Алюмен, взгляните в это зеркало. Что вы видите?
Китаец, мрачно улыбнувшись, протянул Эрстеду дешевое зеркальце в оправе из ракушек, скрепленных клеем. Не говоря ни слова, полковник уставился на собственное отражение. Он смотрел долго, как показалось Огюсту, целую вечность. Чжоу Чжу не торопил его.
А ребенок все играл лошадкой, словно был в избе один.
— Да, вы правы, — наконец сказал Эрстед, хмурясь. — Я скверно выгляжу. Это были не лучшие дни в моей жизни. Увы, герр Чжоу, надо признать, что я старик. Пожалуй, я вдвое старше вас. Самое время осесть в Копенгагене, греть ноги у камина и писать мемуары. Надеюсь, наш добрый Фредерик простит мне конституционные грехи юности…
— О да, вы вдвое старше меня, — согласился Чжоу Чжу. — А как же иначе? Больше вы ничего не скажете?
Эрстед взвесил зеркальце на ладони.
— Тяжелое… Кое-что скажу, герр Чжоу. У Месмера был железный жезл. Не вдаваясь в подробности, замечу лишь, что весил этот жезл несуразно мало. Это противоречило всем законам природы. Я поначалу удивлялся, а потом, когда стал учиться работе с жизненным флюидом, кое-что понял.
— Что вы поняли? — нетерпеливо перебил его китаец.
— Что нечего лезть к природе с моей куцей линейкой. Так вот, ваше зеркальце… Оно слишком тяжелое. А я уже умею работать с флюидом. Что получится, если поймать этим зеркалом луч солнца? Солнечный зайчик? Или что‑то другое, особенное?
Чжоу Чжу еще раз улыбнулся:
— И снова я недооценил вас, герр Алюмен. Ладно, давайте резервуар сюда.
— Можно и мне? — удивляясь собственной наглости, спросил Огюст.
Видя, что китаец не возражает, он взял зеркало у датчанина. Никакой обещанной тяжести молодой человек не ощутил. Из экзотической рамки на него глянула знакомая, довольно унылая физиономия. На заднем плане, смазывая очертания стены с парой дрянных лубков, повешенных в качестве украшения, падал густой снег.
…снег?!
— Это кто глядит в окно
На нашу компанию с Маржолен?
Это бедный шевалье —
Гей, гей, от самой реки…
Хрусталь подлецов-колокольчиков. Шепот ледяных минут. Шорох инеистых часов. Какой‑то важный господин. Он отстранил Огюста и занял место в центре зеркальца. Красный мундир, орден на шее. Господин выглядел неживым. Да он и был неживым — синюшная бледность щек, потухший взгляд. Впрочем, господин задержался ненадолго. Его сменил мальчик с лошадкой. Мальчика — гимназист в фуражке. Гимназиста — лысый старец с седой, раздвоенной на конце бородой. За старцем маячил сундук, покрытый изношенным пальто. Стол со стаканом чая. Библиотечные полки. Горят рукописи: дым, язычки пламени. Монастырское кладбище — прямо на глазах оно превращается в парк для гуляний.
«Существенною, отличительною чертою человека являются два чувства — чувство смертности и стыд рождения. Можно догадываться, что у человека вся кровь должна была броситься в лицо, когда он узнал о своем начале, и как должен был он побледнеть от ужаса, когда увидел конец в лице себе подобного, единокровного. Если эти два чувства не убили человека мгновенно, то это лишь потому, что он, вероятно, узнавал их постепенно — и не мог вдруг оценить весь ужас и низость своего состояния…»
Темнота и верчение снега.
— Что вы видели?
Огюст вздрогнул. Оказывается, он уже некоторое время не смотрел в зеркало, а совсем наоборот, выставив руку, направлял зеркало на играющего мальчишку. Зачем он это сделал, Огюст не знал.
— Что?!
Жадно, словно нищий у витрины мясной лавки, Чжоу Чжу вперил взор в молодого человека. Черты китайца исказила странная гримаса. Шевалье не знал, что с таким же выражением лица генерал Чжоу умолял Эминента продолжить показ картин будущего — яркие образы вместо цифр и фактов. Но у француза заныло под ложечкой. Сглотнув, он молча вернул зеркало владельцу и постарался изгнать из головы хрустальный звон.
— Я начинаю жалеть, что согласился на ваше присутствие, — после долгой паузы сказал Чжоу Чжу. — Но слово есть слово. Все, пора. Не волнуйтесь, господа. Это очень простой обряд. На моей родине он известен тысячи лет. Варвары полагают, что умирают полностью и навсегда. Мудрецы же знают, что навсегда — это фикция, а полностью — обман чувств. Впрочем, оставим философию.
Из кармана сюртука он достал маленькие ножницы.
— Алюминиум? — тихо спросил Эрстед, глядя на инструмент.
— Серебро Тринадцатого дракона, — кивнул китаец.
Сняв со стены лубок «Притча о блудном сыне», он выдрал картинку из самодельной рамочки и принялся сосредоточенно кромсать ее. Ножницы резали плотную бумагу без малейшего труда.
