Расхаживая по комнате возле накрытого стола, Антон чувствовал, как пощипывает сердце холодком. Елизавета Никандровна лежала на кровати, прикрыв глаза, — видимо, задремала.
Антон глянул на часы — полдвенадцатого. А Юрки нет. Где же он, вертопрах?
Этим словом — «вертопрах» — он назвал сына впервые, кажется, там, во Львове, куда он добрался, вконец обессиленный, числа 26 или 27 июня, утром. Он шёл по улицам, поражаясь, какие перемены произошли с этим красивым, пёстро-оживлённым городом всего за несколько дней. Когда он уезжал утром 21 июня, островерхие кровли домов тонули в розовато-пахучей дымке, пьянящий аромат был разлит по всем кривым средневековым переулкам, чисто подметённым на рассвете дворниками. Сейчас улицы замусорены, пахло ядовитой гарью, местах в тридцати, а может, в пятидесяти поднимались в небо чёрные дымные столбы и там, перемешиваясь, серой простынёй закрывали всё небо.
Где-то за этим плотным серым полотном слышался знакомый надсадный гул самолётов, в стороне вокзала раздавались глухие взрывы. «Бомбят вокзал», — понял Антон, и у него ёкнуло сердце — недалеко от вокзала была его квартира.
Обычно людные с самого утра, улицы были сейчас пустынны, только по центральным магистралям нескончаемым потоком шли и ехали беженцы, не обращая внимания на какую-то стрельбу, время от времени раздававшуюся в переулках и почему-то на крышах домов. Людские потоки устремились с запада на восток, огибая вокзальную часть города.
— Почему стреляют? Кто стреляет? — несколько раз спрашивал Антон. Но никто ничего не мог объяснить.
Антон миновал самый шикарный львовский ресторан «Жорж», зеркальные окна которого были выбиты, а осколки стёкол хрустели под ногами. Утопавшая в зелени Академическая улица была тоже запружена беженцами. По левой стороне сквозь толпу пробивались грузовые и легковые автомобили, доверху набитые разным домашним барахлом крестьянские фуры. А по правой стремительно проносились к западной окраине города танки и мотоциклетные подразделения. Рискуя попасть под гусеницы, Антон пересёк улицу и побежал к обкому партии.
В коридорах валялись кипы бумаг, беспрерывно хлопали двери, из кабинета в кабинет бегали сотрудники, не обращая никакого внимания на заросшего грязью, небритого Антона в замызганном пиджаке и в сапогах, от которых осталось одно название. Антон прошёл в кабинет секретаря, махнув рукой изумлённой, вскинувшей крашеные ресницы девушке, выбрасывавшей из шкафа бумаги.
Секретарь обкома стоял спиной к двери, кричал в телефонную трубку, отказывал кому-то в каких-то машинах. Потом обернулся, увидел Савельева.
— А-а, наконец-то… — сказал он, моргая красными от бессонницы глазами. На столе, прямо на бумагах, стояла тарелка с остатками котлеты, два стакана с недопитым чаем. — Выбрался, значит? Жив? — И начал что-то искать в бумагах.
— Почти… — ответил Савельев, упав на чистое, обтянутое зелёным сукном кресло. — Как же это? Как?
— Так вот, — грустновато сказал секретарь. — Немцы в тридцати-двадцати километрах, вокзал беспрерывно бомбят, движение поездов практически прекратилось. Станционные пути пытаемся починить под бомбёжкой, но…
— Немцы ещё в тридцати километрах. А стреляют почему в городе?
— Каждую ночь фашисты сбрасывают с самолётов диверсионные группы. Вылавливаем, насколько возможно. Но трудно это. Они одеты в гражданскую одежду. И свои, бандеровцы, зверствуют. Практически — бои идут уже в городе.
— Практически — город уже пал, — не то спросил, не то констатировал сам для себя Савельев.
— Да, положение критическое, — проговорил секретарь обкома, разыскав наконец нужную бумажку. — Это обрушилось как снег на голову. Вчера ещё немцы были километрах в сорока. Где они будут завтра — никто не может сказать. На окраинах роем окопы…
— Да, я видел…
— Мобилизовали, кого только смогли, в основном молодёжь. Хотя на день, хотя на несколько часов задержать фашистов — и то великое дело. Главное сейчас — спасти людей, ни о чём другом не может быть речи. Но стихия бегства овладела людьми, и управлять этим потоком тоже почти невозможно. Единственное, что мы могли сделать, — поставили на перекрёстках регулировщиков, которые указывают дорогу беженцам… А вам срочно в Москву нужно. Вот. — И секретарь обкома протянул телеграмму.
— Зачем мне в Москву?
— Не знаю. Вызывает Наркомат среднего машиностроения. Связь с Москвой пока действует, оттуда по поводу вас звонили уже дважды. Быстро приводите себя в порядок, через час я пришлю за вами обкомовскую эмку. Никаким другим транспортом из города, к сожалению, не выбраться. Доедете до Тернополя там, кажется, вокзал ещё не разбомбили. Всё. Через час машина будет у вашего дома…
— Цел ли ещё дом-то? — сказал Антон и потянулся к телефону.
— Цел, и все домочадцы невредимы. Я только что звонил, справлялся, не вернулись ли вы. Не теряйте времени. Кстати, и жену захватите с собой, иначе она из города не выберется…
Чем ближе подбегал Антон к своему дому, тем чаще попадались разрушенные здания. Стены одних были напрочь разворочены бомбами, и на месте трёх-, четырёхэтажных домов лежала просто груда кирпичей и обломков, у других были разбиты или угол, или часть стены, или снесена черепичная крыша. Из многих окон хлестало пламя, клубами валил густой дым. Несколько дней назад все эти дома стояли чистенькими и весёлыми, и теперь не верилось, что это те же самые улицы, тот же самый город.
А на вокзале всё ухало, там хлопали зенитки. Стреляли, видимо, наугад, потому что из-за сплошного дыма, застилавшего небо над вокзалом, самолётов было не видно. А фашисты бомбили вокзал наугад, с непостижимым упорством высыпая бомбы в самое месиво огня и дыма, щадя сам город, который был обречён, из которого они не хотели больше выпустить ни одного эшелона.
В два-три прыжка Антон преодолевал лестничные марши, взбежал на третий этаж, рванул на себя дверь.
— Анто-он! — метнулась к нему жена, припала к груди, зарыдала. — Жив… Жив!
— Лиза… Успокойся. Ради бога, успокойся.
В комнатах было всё перевёрнуто, разбросано. На кроватях, на столе стояли раскрытые чемоданы. Юрий в майке и тапочках ходил по ворохам одежды, выбирал самое лучшее и запихивал в чемоданы.
— Ну, ну, я жив, Лиза… — Антон тихонько отстранил жену, подошёл к сыну, на ходу сбрасывая грязный, изорванный пиджак. — Приехал? Здравствуй. Ты что это делаешь?
— Что я делаю? — спросил Юрий, не прерывая своего занятия. — Тебе же дают машину, чтобы из города выехать… Надо взять хотя бы самое необходимое.
— Откуда ты знаешь про машину?! — с ненавистью закричал Антон, хотя и сам ещё не понимал причины этой ненависти к сыну.
— Антон, Антоша! — опять метнулась к нему жена. — Ты зачем так? Из обкома партии уже второй день звонят, всё о тебе спрашивают. Тебя ведь в Москву вызывают… Господи, что я передумала за эти ночи! Юра говорит: «Давай, мамочка, собираться на всякий случай». Немцы-то, немцы где? Говорят, под самым городом? Неужели…
— Погоди, Лиза. — Антон отстранил жену, подошёл к сыну. — А ты в военкомате был? — И он вырвал из рук сына рубашку, которую тот намеревался положить в чемодан. — Ты был в военкомате, спрашиваю?
Юрий неопределённо пожал плечами.
— Я, собственно, не здешний. А потом — мама…
— Фашисты в двадцати километрах от города! Люди окопы роют… Ты — военнообязанный…
— Хорошо, — негромко произнёс Юрий, натягивая рубашку. — Хорошо, только не кричи. Я пойду сейчас в военкомат…
— Нет, нет! — воскликнула жена, подбежала к сыну, загородила его своим телом от Антона, будто от врага. Глаза её горели нездоровым пламенем.
— Лиза! Ты потом сама себя будешь проклинать за эту слабость…
— Всё равно… Я не могу. Он — единственное, что у меня осталось в жизни, Антон! Или мы все втроём уедем в Москву, или ты один поедешь.
— Мы вдвоём поедем! Понимаешь, вдвоём. А он должен…
— Не-ет! — бледнея, закричала Елизавета Никандровна, прижала к себе сына. Но тут же её худенькое тело конвульсивно дёрнулось, она застонала, начала сползать по груди сына на пол.
— Мама! Мамочка… — подхватил её Юрий.
— Лиза! Лиза… — растерялся Антон, хотя и знал, что надо делать в таких случаях.
— Да скорее же, папа!
Юрий взял мать на руки, шагнул к дивану, ногой сбросил стоявший там чемодан. Уложив мать, он выхватил из рук отца пузырёк, капнул несколько капелек в рюмку с водой, тоже поданную отцом, влил ей в рот. Антон стоял рядом, бессильно опустив руки, с жалостью глядел на покрытое испариной, всё ещё бледное лицо жены.
Через некоторое время веки Елизаветы Никандровны дрогнули, она открыла глаза, заговорила с трудом:
— Юронька, сынок… Мы вместе поедем. Слышишь, Антон… Я знаю, понимаю… что это нехорошо. Но я не могу… Если я потеряю его, я не проживу ни одного дня… Ты пойми, Антон…
