то, что с ним происходит. И тогда я пугаюсь, хотя рядом со мной брат, и думаю: море опасно.
ДЕНЬГИ. Вкратце говоря, Симен полагал, что деньги необходимы, но не в такой степени, как считали другие люди. Он начал говорить о том, что называл «экономическим релятивизмом». В тюрьме Фолсом, сказал он, одна сигарета стоила как одна двадцатая часть маленькой баночки клубничного конфитюра. А в тюрьме Соледад сигарета стоила уже тридцатую часть этой самой клубничной банки. В Валья-Валья тем не менее сигарета стоила как вся банка, потому что — в числе других причин — заключенные в Валья-Валья, непонятно с чего, может из-за пищевых отравлений, а может потому, что зависимость от никотина прогрессировала, с глубоким презрением относились к сладостям и старались весь день провести, вдыхая сигаретный дым. Что такое деньги, сказал Симен, это тайна, а поскольку никогда не учился, он не самый подходящий человек, чтобы разговаривать на эту тему. Тем не менее он хотел бы сказать две вещи. Первая: он не согласен с тем, как тратят свои деньги бедняки, в особенности афроамериканцы. У меня прям кровь кипит, сказал он, когда я вижу какого-нибудь сутенера, который разъезжает по району в лимузине или «Линкольн-Континентал». Я этого не выношу. Когда бедняки зарабатывают деньги, нужно вести себя более достойно. Когда бедняки зарабатывают деньги, они должны помогать соседям. Когда бедняки зарабатывают много денег, они должны отправить своих детей учиться в университет и усыновить или удочерить одного сироту (или нескольких). Когда бедняки зарабатывают деньги, они должны публично заявить, что заработали вполовину меньше. Даже детям нельзя говорить, сколько у них на самом деле денег, потому что потом дети желают получить все наследство целиком, а не делиться с приемными братьями или сестрами. Бедняки, заработавшие деньги, должны втайне откладывать деньги не только для того, чтобы помогать неграм, которые гниют в тюрьмах Америки, но и для того, чтобы открывать предприятия малого бизнеса: прачечные, бары, видеоклубы, прибыли которых полностью остаются внутри общин. Вот еще что — стипендии. Даже если получившие их пойдут по кривой дорожке. Даже если учащиеся совершат самоубийство, переслушав рэп, или в приступе гнева застрелят белого учителя и пятерых одноклассников. Путь денег — путь попыток и провалов, и это не должно обескураживать разбогатевших бедняков или нуворишей нашей общины. Надо здесь сильно постараться. Добыть воду — да не из камня, а из самой пустыни. Но не надо забывать: деньги — это вечно актуальная проблема, сказал Симен.
ЕДА. Как все вы знаете, сказал Симен, я воскрес благодаря свиным отбивным. Сначала я был Черной Пантерой и дрался с калифорнийской полицией, а потом ездил по миру, а потом пару лет прожил на деньги правительства Соединенных Штатов Америки. Когда я вышел, то был никем. Черных Пантер больше не было. Некоторые считали нас террористической группировкой. Другие — смутным воспоминанием из эпохи шестидесятых, эдакой живописной деталькой негритянского быта. Мариус Ньювелл умер в Санта-Крус. Другие товарищи умерли в тюрьмах, а некоторые публично принесли извинения и сменили образ жизни. Когда меня выпустили, негры появились не только в полиции. Негры занимали государственные посты, появились черные мэры, черные предприниматели, знаменитые черные адвокаты, звезды телевидения и кино, а о Черных Пантерах даже вспоминать было неудобно. Так что, когда я вышел на волю, уже не осталось ничего — или осталось, но мало, одни дымящиеся развалины — от кошмара, в который мы попали подростками и из которого вышли взрослыми, практически, я бы сказал, стариками без будущего: ведь мы забыли то, что умели, за долгие годы тюремного заключения, а в тюрьме не научились ничему, испытав на себе жестокость надзирателей и садизм некоторых заключенных. Таково было мое положение. Так что первые месяцы условно-досрочного были грустными и серыми. Иногда я часами зависал, глядя на то, как мигают на улице фонари, высунувшись в окно и куря сигарету за сигаретой. Не буду отрицать — иногда мне приходили в голову очень печальные мысли. Только один человек помог мне тогда из великодушия — моя старшая сестра, да упокоится она с миром. Она пригласила меня пожить в своем доме в Детройте, и тот был крошечный, но в то время для меня это выглядело, словно европейская принцесса предложила мне провести отпуск в одном из своих замков. Дни мои походили один на другой, но были они, как я сейчас вижу с высоты собственного опыта, в некотором роде счастливыми. В то время я встречался только с двумя людьми: сестрой, которая была самым добрым человеком на свете, и офицером, который присматривал за мной на свободе, таким толстым чуваком, он время от времени наливал мне виски в своем кабинете и спрашивал: как же получилось, что ты был таким плохим парнем, Барри? Иногда я думал: это он меня провоцирует. А иногда: этому типу платит калифорнийская полиция, и он хочет меня спровоцировать, а потом всадить пулю в живот. Барри, говорил он, расскажи-ка мне о своих яй…, короче о мужском достоинстве. Или так: Барри, расскажи мне о мужиках, которых убил. Говори, Барри. Говори. И он выдвигал ящик своего стола, где, как я знал, лежал пистолет, и ждал. И мне приходилось говорить. И я ему рассказывал: ладно, Лу, я не был знаком с президентом Мао, зато знал Линь Пяо, он, этот Линь Пяо, встречал нас в аэропорту, а потом решил убить президента Мао и погиб в авиакатастрофе, когда смывался в Россию. Он маленький и юркий как змея. Ты помнишь Линь Пяо? И тут Лу отвечал, что никогда в жизни о таком не слыхивал. Ладно, Лу, говорил я, он был типа министра там, в Китае, ну или как госсекретарь. И в то время там было мало американцев — это я тебе точно говорю. Так что это мы, можно сказать, протоптали туда дорожку для Киссинджера и Никсона. И так мы с Лу сидели часа по три, он просил меня рассказать о всяких чуваках, которых я убил выстрелом в спину, а я рассказывал ему о политиках и странах, в которых побывал. И так продолжалось, пока я не избавился от него — истинно говорю вам, из христианского смирения я это вытерпел, — и с тех пор больше никогда не видал. Возможно, Лу умер от цирроза. А моя жизнь пошла своим чередом, потряхивая меня на кочках и все с тем же ощущением, что все это временно. И вдруг в один из дней я припомнил: оказывается, я не все забыл! Я не забыл, что умею готовить! Я не забыл свиные отбивные! С помощью моей сестры, святой женщины, которая к тому же любила поговорить на эти темы, я начал записывать все
