Это капитаньё приносит Адмиралу одни проблемы. Все они спрашивают одно и то же; на какой невесте жениться, или что выбрать капитану для своего развития – дарвинизм или православие?..
Тут я прервал певучий монолог Гиацинты.
– Кто такие капитаны? – спросил я.
– Капитанами их назвал Адмирал, и вот почему. Они поили и кормили его, а под этим предлогом пытались и вовсе зажить рядом с ним, чтобы общаться и свои капитанские проблемы обсасывать, потому что ничего другого они не могут. Но Адмирал поступал с ними сурово. Он давал им звание капитана и говорил: "Раз я тебя капитаном пожаловал, то катись отсюдова в жизнь оправдывать свое звание!"
– Странные отношения между учителем и учениками, – заметил я.
Гиацинта сняла с себя плотный свитер и осталась в джинсах и черной рубахе. Она стала изящной походкой прохаживаться по кухне, вводя меня в соблазн.
– Для Москвы это не странно, – продолжила она. – Обычная смена ролей, когда любой зажравшийся неофит, побыв у Али в учениках пару месяцев, называет себя учителем, а Али – своим учеником. Причем они могут быть настолько мало знакомы, что учитель не пускает его к себе на порог или вышвыривает отовсюду, где тот появляется. Это вышвыривание, кстати, тоже является прецедентом кривозеркального ученичества.
Но Джи с молодости был особой фигурой, возвышавшейся над всеми. У него всегда было много учеников, которые злобно разучивались от того, чему он их научал. Многие московские шизоиды прошли обучение у Джи, а теперь ушли в пьянку, распад и прочее. Но благодаря тонкости, которую проявлял Джи, уча их, а также личной ненависти к нему они отходили от своей шизоидности и становились нормальными.
Джи был беспощаден. Его деятельность и все его бытие были направлены на то, чтобы проявить всю бессмысленность людей и всего, что связано с ними, а также проявляется через них. Он мог выслушать какой-нибудь тончайший комментарий известного эзотерического труда, а потом пересказать его пришедшему неофиту, но так при этом все глупейше исказить, причем безо всякой нарочитости, а очень естественным образом, что превращал все в полный бред и оголтелость. Или мог так похвалить дамский наряд, который шился два месяца, что чувствовалась полная издевка надо всем, в том числе и над самим собой, и над своей похвалой. Но издевка проистекала из каких-то глубинных, не зависящих от Джи пластов. Джи всегда был персона нон грата.
Я завороженно слушал Гиацинту, а она продолжала:
– Я не говорю уже об ажитации и аттракции, которую Джи вызывал у шизоидных, да и у всяких, московских дам. Да оно и понятно, потому что стереотипы людей, попадавших в эти круги, были хорошо знакомы, и чего ожидать от них – было хорошо известно, как и то, во что они разовьются. Там собирались Мам-леев, Лорик, Синицкий и известные эзотерики. А Джи был невероятно таинственной фигурой в полумаске, абсолютно ненавистной своей бесполезностью – в их восприятии.
Иногда Джи приходил в гости с каким-нибудь новым учеником, узость, ущербность и идиотичность которого были ясны с первого взгляда, и громко рассказывал ему суфийскую притчу с намеком на присутствующих лиц. Все тихо ненавидели Джи, за то что целый вечер им приходилось тратить на выслушивание и разбор этой ужасающей истории, на этот замаскированный бред.
Но в то же время Джи был мудр, и привлекателен, и ослепительно красив.
А бесполезен Джи для обычной жизни потому, что находится на высшей ступени фаллицизма.
– Что это значит? – заинтересовался я.
– В необозримой Вселенной находится совершенно иной Космос Адамов, – сказала Гиацинта, – который не нуждается в женском начале. Но однажды от Адама, возлюбленного творения Господа, созданного Им по образу и подобию Своему, поступил запрос на женское начало. Для этого на Земле были сотворены мужчина и женщина, и дана им была возможность полного слияния. Но реальное слияние мужского и женского начал может произойти только при Алхимической Свадьбе, которая совершается на глубине душ. Тогда рождается в глубокой тайне Небесный Андрогин. Но чтобы получить Алхимическое Золото, надо пройти еще три стадии: Нигредо, Альбедо и Рубедо. А если реакция пойдет хоть чуть-чуть неправильно – тогда в конце концов вместо Золота получается Новый Свинец-ужасная субстанция. Это как раз то, что произошло с Адмиралом.
– Не могу понять, чем тебе так не нравится Джи.
– То, что излучается от него, раздавливает все мое существо, и я не могу выносить этого, – и Гиацинта в упор посмотрела на меня черными расширенными глазами. – Ну, хватит об этом, лучше я тебе расскажу суфийскую историю – про одного дикого хохла, с которым Владимир Иванович служил в армии. Помнишь ли Владимира Ивановича? Ты еще из его сапога выпил бутылку вина на день пятидесятилетия Джи в моем доме.
– Это он сам пил из своего сапога, в чью-то честь, – возмутился я приколом Гиацинты.
– Не перебивай меня, а то не поймешь историю. Поскольку хохол вместо молитв по утрам читал солдатский устав, его полюбила большая змея и каждый раз приползала к нему на пост. Она обвивалась вокруг тела, любила его и лизала раздвоенным язычком самые нежные места. Потом вызнала путь в казарму и, пока никто не заснет, не приползала, а как заснут солдаты – тут же появлялась и опять его любила. А у солдата от всей этой любви сделался паралич мозга, и ум стал куда-то уплывать, а за ним и сам солдат. Сержант заметил странное исчезновение хохла и посадил его на гауптвахту. Когда же хохол признался командиру в своей любви к змее, тот отправил его в дурдом на излечение. Но змея и туда стала приползать, как-то вызнала от любви дорогу. А в дурдоме ему доктор не верил, так что любовь змеи была прочно охранена от санитаров…
После этой истории меня пробрал иррациональный ужас. Я бросил взгляд на Гиацинту и увидел, что ее глаза странно светятся холодным темно-синим отливом. Я перепугался насмерть и, скороговоркой пожелав ей спокойной ночи, закрылся на замок в своей комнатенке. Я уже почти засыпал, когда вдруг услышал, как кто-то пытается открыть дверь.
– Петруша, открой дверь, я тебе еще кое-что хочу рассказать… Открой, а то хуже будет, – раздался угрожающий шепот Гиацинты.
Едва дыша от потустороннего страха, я пододвинул кровать к двери, чтобы понадежнее закрыть ее.
– Гурашка, открой, а то у тебя к утру копытца вырастут, – не унималась Гиацинта.
Темный ветер ворвался в мое сердце, и лоб покрылся холодным потом. Я ухватился за кровать обеими руками и стал читать псалмы.
– Ну ладно, спи, – прошелестела Гиацинта, – завтра я с тобой разберусь.
Утром я тихо встал и, пока Гиацинта спала, отправился на вокзал покупать билет в Брянск. При таком раскладе сил я не хотел еще одну ночь проводить в избушке на курьих ножках.
– Ну что ж, – сказал Джи, – значит, ты еще слаб, чтобы заботиться о таких мощных Шакти, как Фея и Гиацинта, и сила направила тебя туда, где ты можешь быть максимально полезен.
Глава 10. Кул-джаз и работа над собой
16 января 1983 года. Брянск.
– Предлагаю пойти в кино, – сказал Джи, – на какой-нибудь обучающий фильм. Петрович, поищи-ка программу кинотеатров.
Петрович ушел и, вернувшись с газетой, сказал:
– Нам не везет. Единственное, что есть в кинотеатрах, – это новая индийская мелодрама "Крик раненого".
Я заскучал с первых же кадров – это была банальная и нудная история о двух влюбленных, которым все препятствовали соединиться. Первым импульсом было предложить уйти, но Джи, казалось, смотрел с большим интересом.
– Вам нравится фильм? – осторожно спросил я.
– Фильмы – это не просто интересный или неинтересный сюжет, – тихо ответил Джи. – Европейские фильмы отражают посвятительные сюжеты Commedia dell’ Arte. Индийские при поверхностном взгляде напоминают слащавый китч, но при более глубоком – отражают шесть систем индийской философии, самое сложное из придуманного человечеством. Это всегда один и тот же глубочайший сюжет – взаимодействие Пуруши и Пракрити, мужского и женского принципа.
В финале все погибли. Школьницы, которые только и были в зале, шумно всхлипывали.
– Все хорошо, но слащавость испортила сюжет, – сказал Джи.
– Этот фильм специально для тебя: в нем точно показаны твои отношения с Гиацинтой. Эх, Касьян, и когда ты из Грушницкого, обремененного мудовыми страданиями, дорастешь до Печорина, который презирает жалость к себе!
Выходя из зала, я увидел под одним из сидений большой полотняный мешок. В зале уже никого не оставалось, и я прихватил мешок с собой. Я заглянул в него – там оказалось килограмм десять картошки.
– Теперь мы не умрем с голоду, – воскликнул Петрович, – а то в кармане остались одни пятаки.
Вечером Петрович почистил картошку и раздобыл у горничной огромную кастрюлю и мощный кипятильник. Через час дымящаяся картошка стояла на столе.
