Для дороги посылаются маршруты, выставляются лошади, речь идет даже о погоде, о трудности дороги.
«Дай-боже, чтоб здрава проехали, в чем опасение имею о вашей непразности».
Катеринушка беременна, и вновь соскучилась о государе.
«Для-бога, – заботливо пишет Петр, – чтоб я не желал вашей езды сюды, чего сама знаешь, что желаю – и лучше ехать, нежели печалиться. Только не мог удержаться, чтобы не написать, а ведаю, что не утерпишь, и которой дорогой поедешь – дай знать».
«Дай-боже, – вновь пишет царь по отправке предыдущего письма, – чтоб сие письмо вас уже разрешенных застало, чего в олтерацыи (в душевном беспокойстве) своей и радости дожидаюсь по вся часы».
Тут же отправляет к ней «славнейшего лекаря» – и снова выражаются беспокойство, боязнь и радость.
Как ни любит он дело, но и за делом он скучает, когда долго не видишь своего «друга сердешнинкого». Тоску свой он, конечно, выражаешь шуткой, но в этой шутке сквозит истинная тоска: «горазда без вас скучаю» – пишет царь из Вильны, – и прибавляет со знанием народного юмора: потому-де он скучает, что «ошить и обмыть некому…»
«Предаю вас в сохранение божье и желаю вас в радости видеть, что дай, дай Боже!»
И приехав в «Питербурх», в свое любимое детище, Петр скучает: «Для Бога, приезжайте скорей; а ежели зачем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас».
«Хочется мне с тобой видеться – вновь пишет он – а тебе, чаю, гораздо больше, для того, что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была».
Это писалось тогда, когда Катеринушке было двадцать семь лет, а царю – сорок два года: оттого она иногда называет его в шутку своим «старичком», – и «старичок» действительно тосковал по своей милой молодке.
«Откуда же проистекала – спрашивает один из новейших исследователей и знатоков этого времени – эта тоска по милой, или, лучше сказать, чем поддерживала Катеринушка такую страсть в Петре, в человеке бывшем до этого времени столь непостоянным?»
Едва ли Петра можно назвать «непостоянным»: его первая любовь – к Анне Монс, и его последняя привязанность – к Екатерине, напротив, доказывают, что этот человек, если любил кого истинно – то уж любил навсегда и постоянно, как любил он свое дело и Россию. Вообще, очень ошибочно некоторые писатели изображают «чернорабочего царя» каким-то ветреным, легковерным по отношению к женщинам: это – не его натура, не его стиль, если можно так выразиться.
Что, – спрашивает тот же писатель, – приносила с собой Екатерина в семейный быт деятельного государя?
«С нею явилось веселье, – отвечает он: – она кстати и ловко умела распотешить своего супруга – то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей веселого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой, по судьбе своей, замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Екатерины неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, во вздернутом носе, в бархатных, то томных, то горящих огнем глазах, в ее алых губах и круглом подбородке, вообще, во всей физиономии столько жгучей страсти, в ее роскошном бюсте столько изящества форм, что немудрено понять, как такой колосс, как Петр, всецело отдался этому «сердешнинькому другу».
Далее, тот же писатель говорит о ней: «Женщина, не только лишенная всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и, вообще, интерес к его нуждам и заботам, что Петр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что «жена его, а моя мачеха – умна!» и не без удовольствия делился с ней разными политическими новостями, заметками о происшествиях настоящих, предположениями насчет будущих. Таковы письма его к Катеринушке с известиями о битвах с шведами, как на суше, так и на море; такова просьба его – самой ей приехать для поздравления с полтавской викторией; в том же роде заметки по поводу сдачи Выборга, о сношениях с союзниками или известия о делах в Померании. Особенно знаменательна следующая жалоба государя, которая невольно выливается у него пред «другом Катеринушкой»: «мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшей не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!»
Все эти вести, заметки и рассуждения Петра «сердешнинькой друг Катеринушка» выслушивала с большим тактом: в ответах, писанных с ее слов секретарем, вы не найдете никаких советов, либо пригодных к делу мнений; ни то, ни другое не высказывается; но в то же время здесь в полушутливом и в полусерьезном тоне являются выражения удовольствия, даже радости, смотря по роду сообщаемых Петром известий. Так что государь не ждал помощи в деле от Катеринушки – нет, он просто хотел видеть, и, к полному своему удовольствию, видел с ее стороны сочувствие к его внутренним деяниям и к его подвигам на ратном поле. Этого сочувствия было достаточно; Петр не требовал больше, что видно даже из его поручений ясене; все они ничтожны и состоять из просьб высмотреть место для какого-нибудь завода, прислать кое-какие вещи, съестные припасы, а чаще всего пива да вина. Некоторые просьбы трудно было исполнить, но то были шутки: так, в одной из цидулок государь просил, между прочим, чтоб «Катеринушка погодила до середы распростатца» (от бремени). За всем тем Екатерина была верной исполнительницей желаний мужа и угодницей его страстей и привычек; те и другие охватили ее собственным существом. Так с большой ревностью шлет она беспрестанно любимейшие предметы мужа, то есть, пиво, водку и вина. Государю частенько доводилось благодарить за эти, хотя и хмельные, но вещественные знаки сердечных отношений. Количество подобных подарков распределялось Екатериной соразмерно обстоятельствам, так что в бытность государя на минеральных водах он получал презенты в «одну бутылочку». – «Чаю, что дух пророческой в тебе есть, – благодарил Петр за один из подобных презентов, – что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить; и так сего магарыча будет с меня».
Но не в этом только проявлялись достоинства Екатерины. Кроме ее ласковости, нежности и предупредительности к Петру, она была добра и сердечна по природе: всякий обиженный смело шел к ней; всякий, подпавший под сиверку «Петрушеньки», прятался за «матушку» Екатерину Алексеевну – и она сглаживала с царя эту сиверку, и спасала действительно невинных, а иногда заслоняла собой и виновных, просто по своей доброте.
Она была, действительно, также и умна. С каким тактом она умеет во время похвалить своего «Петрушеньку» за полтавскую викторию, поговорить о его любимых корабликах, обо всем, что составляло духовную жизнь ее «старичка».
«Поздравляю вас, батюшка моего, – пишет она царю, – сынком Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей, благодарит Бога, совсем уже выздоровел, и хотя в кампании, так готов. – Каким образом оный сынок свобожден, о всем о том будет вам известно от Брауна; а я вкратце доношу, как слышала, что учинена в нем самая малая скважинка возле киля, и конечно от якоря».
«Сынок» – это не что иное, как корабль, который был пробит якорем и судьба которого, конечно, беспокоила Петра: «сынок» выздоровел, – пишет Катеринушка.
В другом письме она шутливо возбуждает ревность мужа, говорит, что без него она обедала с «ковалерами, которые по 290 лет», и также шутит насчет князя-кесаря Ромодановского, называя его, как и сам Петр называл Ромодановского – «государем» и «его величеством»; самого же царя называет «другом сердешным контра-адмиралом» и «господаном», а часто также «хозяином».
«Друг мой сердешной господин господан контра адмирал здравствуй на множество лет, доношу вашей милости, что я приехала сюда по писму вашему. У государя нашева со многим прошением просила, чтоб он изволил побыть здесь до успеньева дни. Но его величество весьма того и слышать не хотел, объявляя многия свои нужды на Москве. А намерен паки сюда приехать к сентябрю месяцу, и отсель изволить итить конечно сего майя 25 числа. При сем прошу вашей милости, дабы изволил уведомит меня своим писанием о состояние дражайшего своего здравия и счастливом вашем прибытии к Ревелю, что даждь Боже. Засим здравие вашей милости в сохранение божие предав, остаюсь жена твоя Екатерина. Из Санктпитербуха мая 23. 1714 г.».
«Р. S. вчерашнего дня была я в питер гофе, где обедали со мной 4 ковалера, которые по 290 лет. А именно тихой Никитичь, король самояцкой, Иван Гаврилович Беклемишев, Иван Ржевской и для того вашей милости объявляю, чтоб вы не изволили приревновать».
В другом послании извещает, что получила письмо от маленьких своих царевен, «от детей наших, в котором писме аннушка приписала имя свое своей ручкой».
