Петр знал семью по программе «Домостроя»; знал он и русскую женщину, жившую в семье по этой программе. Он сам был отчасти воспитанник домостроевских женщин; но, по счастью, он скоро отбился от них, и пошел своей дорогой.
Заглядывая и в семейную обстановку русского общества, Петр и тут пытался воевать с «барбарскими обычаями». Он, между прочим, высказывал, что желает русское общество «из прежних азиатских обычаев вывести и обучить, как все народы христианские в Европе обходятся».
Для этого царь, между прочим, запрещал указами, «чтоб никто, не зная женихов, как прежде было, не ходили замуж».
Это уже прямая забота о женщине. Петр, противник «Домостроя» и всего застарелого, хотел защитить женщину от рекомендуемой Сильвестром «плетки» и от мужниных кулаков.
Насколько воля преобразователя встречала отпор в старой русской семье, доказывает вся несчастная жизнь хоть бы такой высоко поставленной женщины, как княжна Долгорукая, нашедшая себе мужа в знаменитом брате царицы Прасковьи Федоровны, Василии Федоровиче Салтыкове.
Александра Григорьевна Долгорукая была дочь князя Григория Федоровича Долгорукого и племянница знаменитого петровского сподвижника, неустрашимого Якова Долгорукого.
Как почти все женщины первой четверти восемнадцатого столетия, княжна Долгорукая одной ногой так сказать, стояла еще позади рубежа, отделявшего старую Русь от новой, так что на воспитании ее должны были лежать старые краски, только жизнь и обстановка давали уже им новый оттенок.
В 1707 году, молодой девушкой она вышла замуж за немолодого уже вдовца, Василия Салтыкова – следовательно, породнилась с царской семьей, хотя Долгорукие и прежде бывали в кровном родстве с владетелями русской земли.
Семейное положение, в которое поставлена была молодая княжна, и составляет все содержание ее жизни. Положение это становится до некоторой степени характеристикой эпохи – и оттого несложная, но и нерадостная жизнь этой женщины приобретает в наших глазах интерес исторический.
Десять лет прожила бывшая княжна Долгорукая в замужестве с Салтыковым, и жизнь эта не выходила, по-видимому, из колеи обыкновенных, рядовых жизней высшего и среднего общества.
Вследствие родства с царским домом, Салтыковы обращаются в придворной сфере. В 1718–1719 годах они живут в Митаве, при дворе герцогини курляндской Анны Иоанновны, которая, как дочь царицы Прасковьи, приходилась племянницей Салтыкову, а по нему – и его жене, Александре Григорьевне Салтыковой.
Около этого времени у Салтыковых разыгрывается семейная драма, источник которой нам неизвестен, но самая тяжелая роль в этой драме выпадает на долю Салтыковой. Разлад между ними, может быть, начинался давно, но резкое обнаружение его относится к тому времени, когда Салтыков начал открыто преследовать жену и обращаться с нею самым бесчеловечным образом. Салтыкова жаловалась герцогине, обращалась с просьбой о защите к царице Екатерине Алексеевне; но это еще более вызывало ожесточение со стороны мужа, и жизнь Салтыковой становилась каторгой: муж обращался с ней грубо, постоянно бранил, и, даже вопреки «Домострою», часто пускал в ход кулак и палку. Мало того, он открыто жил с любовницей, со своей собственной служанкой, и это еще более увеличивало тягость положения жены, которая, как хозяйка в доме, часто была морима голодом.
Уезжая по делам в Петербург, Салтыков бесчеловечно избил жену и оставил ее на произвол судьбы. Анна Иоанновна сжалилась над больной, и взяла ее к себе, поручив придворному доктору лечить нанесенные ей мужем раны.
Но вот муж требует ее к себе в Петербург. Боясь новых истязаний, Салтыкова решается бежать к отцу, у которого она была единственная дочь.
Отец ее в это время находился в Варшаве, в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра.
Убегая к отцу, Салтыкова тайно предуведомила его об этом, а другим никому не открыла своего намерения, кроме герцогини Анны Иоанновны.
Отец выслал навстречу дочери князя Шейдякова, который и должен был проводить ее до Варшавы. (Шейдяков встретил беглянку недалеко от Митавы, на Двине, в одной еврейской корчме, и тотчас же распорядился, чтобы обоз с ее вещами и дворней ехал далее в Ригу, а Салтыкову с двумя горничными пересадил в почтовую коляску, приготовленную им заранее, и приказал держать путь к Варшаве.
Но Салтыкова знала своего мужа и боялась его. Она знала, что он и у отца найдет ее и вытребует для расправы. Поэтому, чтобы смягчить его гнев и, по возможности, обмануть, дав благовидный предлог своему бегству, она с дороги пишет ему: «При отъезде моем в Ригу, получила я от отца своего присланных людей; приказал он видеться с собой. Не смела воли его преслушать; а когда изволите мне приказать быть – я готова. Не надеюсь я вашего за то гневу, понеже имела давно от вас позволение. А что мое платье и другое осталось по отъезде вашем из Митавы, и я ничего не взяла».
С трудом больная доехала до Варшавы. Жестоко-огорченный старик-отец, за оскорбление дочери и за бесчестье своего знатного рода, ищет расправы у царя.
Замечательный интерес представляет его челобитная царю: в ней он указывает Петру, что реформы его не проникли еще в глубину русской старой семьи, что там еще идет прежняя кулачная расправа, что даже именитые люди знаменуют свои отношения к женщине «барбарскими поступками», что «азиатские обычаи» из русской семьи не выводятся.
«Высокодержавный царь и всемилостивейший государь! – пишет он царю: – Ваше величество, милосердуя о народе своего государства, изволите непрестанно беспокойно трудиться, чтоб оной из прежних азиатских обычаев вывесть и обучить, как все народы христианские в Европе обходятся. Того ради изволили высоким своим указом всем милостиво воспретить, чтоб никто, не зная женихов, как прежде было, не выходили замуж. Зная это, зять мой Василий Салтыков, зная дочь мой, своей волею женился и оную не малое время имел, как и прочие мужья, в своей любви, и потом ни за что, токмо по наговору своих людей, которые и с прежнею его женой, також для своего интересу, чтоб оным всем его владеть, ссорили. Для чего какой немилостью обратился, и в такой немилости и в ругании от людей своих оную содержал и безвинно бил, и голодом морил, и такое бедное гонение и мучение терпела, чего и описать невозможно, что не токмо жене, ни последней подданной сироте снесть было не мочно; однако, оная, привращая его к прежней милости, все то чрез натуру терпела, и тем пуще сердце его ожесточила, так что, не боясь Бога и всенародного стыда, в Митаве хотел убить до смерти, и так мучительски бил, что замертвую кинул, и притом токмо напамятовал, для чего о несчастливом своем житье доносила всемилостивейшей государыне, царице Екатерине Алексеевне, и для чего от него прочь нейдет. А потом что было ее, все ограбил. И так теми своими барбарскими поступками не токмо Курляндию, и Польшу бесчестно наслушил, и в Петербург отъехал; а как потом уведал, что еще жена его в кровавых ранах с живыми обретается, то велел людям своим из Митавы больную к себе везть, что уже была и повезена. И видя оная последнее свое житье, принуждена была с дороги из Риги ко мне в Варшаву уходить и своей несчастливый живот спасать. Того ради, упадая до ног вашего величества, рабски слезно прошу сотворить со мной милость, чтоб мне от него, Василья Салтыкова, не быть в поругании, и чтоб, несчастливая собственная моя дочь не была отдана ему в прежнее мучение, и жить бы оной в моем доме. Тако ж за ее подогнутое терпенье не токмо ее сущее приданое возвратить, но и из его недвижимого оную милостиво повелели наградить, дабы она, несчастная дочь моя, в вечных слезах имела себе пропитание, понеже муж ее не токмо хуже вдовы, но и последней сироты учинил, ибо от нее не токмо счастье, радость, здоровье, но и честь на веки отнял».
Старый придворный не ограничился этой челобитной к царю. Он знал, что в настоящее время, при Петре, женщина стала не то, что была в старое время, когда все, что касалось государственных и общественных, дел, считалось не бабьего ума делом. Теперь, особенно при дворе, женщина становилась всесильной, отчасти потому, что это было в принципе царя – выводить женщину из терема и делать ее участницей общественной жизни. Чтобы быть последовательным, надо было позволить женщине из своей светлицы переходить и в кабинет мужа, заглядывать в лежащие у него на столе бумаги, говорить о делах, о челобитчиках.
Петр так и делал – он не отгонял «Катеринушку» от своего рабочего стола, и она знала челобитчиков своего мужа. Еще раньше этого Анна Монс уже неоднократно прашивала Петра за челобитчиков, даже злоупотребляла лаской к ней царя, широко пользуясь правом посредницы. Не одна «Катеринушка» имела силу при дворе и прашивала за челобитчиков, а и «Дарья-глупая», «Анисья-старая», Брюсова жена и иные. Впоследствии, когда Виллим Монс вошел в особенную силу при особе Екатерины Алексеевны, сестра его Матрена Балк, сделалась чем-то в роде придворного присяжного поверенного, и так широко воспользовалась возможностью получки гонорара со всех челобитчиков и челобитчиц, что была предана позорной гражданской казни и пошла в ссылку, а голова ее брата осталась на колу, а потом в банке со спиртом.
