звание коммунистической. Об этом прежде всего объявили на цеховом собрании и по местному радиовещанию. Затем напечатала «Ветрогорская правда». Из семидесяти крутильщиц, только они, двадцать шесть, работающие в ее бригаде, и были отобраны на новое производство.
При встрече с Папушей, просто к слову, Петр Никитич пожаловался:
— Ох уж этот ваш «голуба»! Все печенки прогрыз. — И тут же рассмеялся. — Тем не менее, отдайте его мне навечно — возьму охотно.
— Не выйдет, дорогой товарищ. А печенки он вам еще попортит.
— Попортит, попортит. Ладно, для дела не жаль.
Разговор этот происходил в присутствии секретаря парткома Бережкова.
— Шеляденко отлично работает, — подхватил он. — К пуску следовало бы как-то отметить его.
— И я им доволен, — произнес Папуша, пропустив все остальное мимо ушей. Поразмыслив, вдруг изменил курс. — Вот подготовим стенд ветеранов комбината и в самый центр влепим портрет Шеляденко. Почтим его.
Вскоре директор и впрямь позвонил на стройку: так, мол, и так, уважаемый Степан Петрович, иди сфотографируйся. В списке ветеранов проставил твою фамилию первой.
— Добрэ. Ось тилькы причипурюсь, — ответил Шеляденко. Но недосужно было — забыл.
Пэ в кубе снова напомнил:
— Бросай все и дуй к фотографу! Мероприятие срываешь!
Глава XIV
Наконец настал час, когда празднично прокатился по цехам сигнал: к машинам!
Один за другим вступали в строй агрегаты первой технологической линии вепрона. Успешно прошла прокрутка в химическом корпусе — сначала на холостом ходу, затем под нагрузкой. Потом получили «добро» к пуску перемоточные машины крутильных цехов. Опробовали сушила и холодильно-компрессорную станцию. Начали отладку.
Заработали ловкие руки Клавы Коничевой, а вместе с ними еще двадцать пять пар рук других работниц из ее бригады. И еще сотни, сотни…
Вот он, господин вепрон! Из него изготовляют прочные, самые различные изделия — от дамских чулок до морских канатов и деталей машин. Так что теперь, Олька, натягивая по утрам чулок, ты не станешь ворчать: опять спустилась злополучная петелька.
Объективно ценная и полезная идея сама по себе только замысел. Идея в действии, в осуществленном материальном виде, никогда не бывает точным отпечатком задуманного. И это тревожило Николая. Велика роль исполнителей — ведь бумажный змей и тот требует управления.
Обработанные в цехах шпули с нитью поступили на завершающую цепочку технологии — в ткацкий цех.
Первый моток вепрона Николай положил на письменный стол Папуши в канун Нового года. В ответ не услышал радостного хохотка. С чего бы директор не в духе? Заметил стоявшего у стены Шеляденко — весь ощетинился, бледен, дрожит, рубец на лбу обозначился резче, пальцы сжаты в кулак. Видно, здесь состоялся «разговор».
— Опять воюешь, Степан Петрович? — попытался ослабить накал.
— А ты, Колосов, пидожды смиятыся. Я и при тоби всэ договорю.
Поводом к стычке с Пэ в кубе на этот раз послужил, казалось бы, пустяк. Заглянул Шеляденко в клуб, на щите портреты ветеранов, окаймленные красным материалом, сотканным из тех самых мотков вискозного шелка, какие тоннами проходили через их работящие руки. А его-то, шеляденковского, портрета и нэма.
— Нэ то, щоб морду свою побачить захотив. Но якого биса граешь ты мною? «Дуй к фотографу. Мероприятие срываешь». — Шеляденко шагнул к Папуше и бросил ему прямо в лицо: — Що я тоби, клоун?
Папуша дружелюбно тронул плечо Степана Петровича:
— Ну вот, разошелся. Портрет… какая мелочь.
Шеляденко отстранился и сказал тяжело, гневно, будто каждое слово вколачивал:
— Знай, дирэктор, я тэбэ бачу наскрозь. Чим выще обезьяна лизэ на дэрэво, тим виднэе ее зад… Ты у мэнэ увэсь от туточки, — протянул вперед руку с раскрытой ладонью. — Увесь со всим своим крохоборизмом!
«Крохоборизм… Замечательно хлесткое словцо!» — подхватил мысленно Николай. Шеляденко пригвоздил им самое слабое в директоре: его эгоцентризм, дешевую амбицию, нетерпимость к суждениям других. Люди ведь становятся рабами личных малоценных желаний, когда живут лишь одними потребительскими интересами.
— Портрет… какая мелочь! — снова повторил Папуша, как только Шеляденко, предотвращая попытки к примирению, быстро вышел.
— Мелочь, говоришь? — Вероятно, мало кто на комбинате может судить о директоре так объективно, как он, его главный инженер. — Попирать достоинство труженика — мелочь? Думаешь, не знаю, чем тебе не потрафил Степан Петрович? Знаю: правдой-маткой. Шеляденко весь тут, открыт, сам комбинат — это Шеляденко. А ты, ты, Павел Павлович, весь себе на уме. Несомненно, за ввод первой линии вепрона тебя отметят. И ты смиренно станешь ответствовать: «Не меня — вас, дорогие товарищи, отмечают в моем лице, за ваш честный труд… за ваше…» Размякший, ты, посовещавшись с главным бухгалтером, видимо, раскошелишься премиями. А после снова поведешь себя так, будто только тебе, мудрому директору, комбинат обязан своими успехами. Тебе одному, а не таким, как Шеляденко.
Николай вынул из кармана зажигалку-пистолетик. Подержал в руке, потом, выстрелив огонек, закурил и медленно произнес:
— У некоторых в характере такие черты, что выговора в приказе за них не дашь. А с работы снимать следовало бы.
Пэ в кубе опешил. Никогда не видел своего главного таким исступленно злым. Подыскивал ответ, не теряя надежды превратить разговор в шутейный:
— Довольно. Остынь! — Подтянул поближе к себе моток вепрона и стал внимательно разглядывать его. — Вот это действительно не мелочь — настоящий подарок к Новому году.
Ловкий ход. Знал, что, переключаясь на разговор о вепроне, главный всегда сердцем теплел.
Апрель. Местами панели огорожены, приходится обходить: с крыш сбрасывают снег. Прохожие — кто в чем: в плащах, в демисезонном пальто и даже в шубках. Только лица у всех одинаковые — праздничные: осуществлен полет человека в космос. Красив и мужествен этот поразивший мир человек, первопроходец вселенной. Толик бегает по квартире взъерошенный, сияющий: «Гагарин! Гагарин!» У него уже накопилась коллекция открыток героя-космонавта.
Николай и Ольга собрались в кино. Возле Дома культуры их окликнули два парня:
— Хелло! Нет ли лишнего билетика?
Волосы у них длинные, поповские, бородки подковой, не то биттлы, не то… Николай покачал головой: откуда такие у нас?
Сидя в кинозале, услышал, как в переднем ряду девушка пилила своего парня:
— Опять картина про войну. Надоело…
Вспомнилось, как в Ленинграде весной сорок третьего однажды заглянул в кино. Зрительный зал наполовину был пуст — бескозырки, пилотки, платки, усталые лица. Но с какой жадностью следили эти люди за суровыми кадрами фронтовой хроники!
Впрочем, грешно винить девушку. И сам он, Николай, чубастый мальчуга, когда-то о революции знал тоже понаслышке… А Толик? Дольщиками в лепке характера сына были и Ольга, и бабушка Дарья, и сам он, отец, и детский сад — шумная артель маленьких человечков, и школа… Полгода назад Толик твердил, что хочет стать мореходом. Теперь же переметнулся — зачастил к деду в медицинский
