Приднепровья нежданно пришла недобрая весть. Она ошеломила Гнедышева. Прочитав телеграмму, адресованную на его имя, он сидел несколько минут в оцепенении. Потом вскочил со стула и, открыв дверь кабинета, резко бросил:
— Ольгу Фоминичну ко мне!
— Что сие означает? — язвительно спросил, протянув ей телеграмму.
Ольга стоя читала, а он выжидающе постукивал пальцами по столу. Авторы телеграммы явно не поскупились на количество слов.
— Ну, — произнес тем же ледяным тоном, — кто наломал дров?
— Зборовский. — Красные пятна выступили у нее не только на лице, но и на шее. В лаборатории как-то примирились с мыслью, что серьезных, ответственных работ Петру Сергеевичу лучше не поручать, что перепроверить его никогда не мешает. Гнедышев — в этом она не раз убеждалась — знал его с этой неприглядной стороны. Но ведь ни разу не пригрозил ему, как другим: «Расставаться будем, дорогой товарищ! Расстава-аться!» Хотя редко приводил свою угрозу в исполнение.
— Зови его сюда, — перебил ее мысли Гнедышев.
— Он выходной. Отгул.
Гнедышев снял телефонную трубку и протянул ей: звони ему домой.
Набрала номер Зборовских. Голос Веры Павловны:
— Кого?.. Петра Сергеевича? — Слышно, как брякнула трубка. Шлепки шагов. И снова ее голос: — А в чем дело? Из института? — Снова шлепки шагов. — Его нет дома.
Короткие гудки отбоя. Гнедышев встал из-за стола:
— Медлить нельзя! Как бы там не размыло плотину.
Несмотря на окрики секретарши, люди то и дело врывались в кабинет. О чем-то спрашивали, что-то уточняли. Совали на подпись какие-то заявления, ведомости. Трещали телефоны: местный, городской и «вертушка». Гнедышев — не похоже на него — отвечал раздраженно, рывками. Потеряв терпение, набрал по одной цифре на местном и городском аппаратах и положил трубки на стол, чтобы не гудели. «Вертушку» не тронул — звонки особой важности. Потом подошел к дверям и повернул ключ в замке.
— Как быть? На расстоянии судить трудно. Тем более, что в телеграмме есть неясности. — И Гнедышев решил направить Колосову в Приднепровье.
Утром она вылетела самолетом. Воздушный лайнер «ТУ-104» домчал ее туда в несколько часов. А поздно вечером уже звонила прямо на дом Гнедышеву, рассказала о результатах проверки. На месте все прояснилось: в исследованиях фильтрации гидроузла и в разработке для него дренажных устройств, гидроизогипсы[5], данные Зборовским, не соответствовали натуре. Его рекомендации привели к заболачиванию территории на одном берегу и к опасной фильтрации на другом.
Когда вернулась в Ветрогорск, Гнедышев похвалил:
— Оперативно, толково разобралась. Сколько тебе надо дней на переделку?
— Если отложить все другое? — Прикинула: — Две недели, не меньше. — И, вздохнув, добавила: — Почти до конца июля…
— Что ты? Не хочешь ли сказать, что собираешься в отпуск?
— Да, Роман Васильевич. Имею я в конце концов право на отдых?
— Безусловно. По крайней мере, такое право гарантирует тебе советская Конституция. — Увильнул от прямого ответа. — Переброшу-ка тебе на подмогу из третьей лаборатории.
— О, тогда мы значительно сократим срок.
— И все-таки до меня что-то не доходит, чтоб ему пусто было! — Это уже относилось к Петру Сергеевичу. — Почему у него ошибка за ошибкой? У нас тут столько генералов: и директор института, и заведующий фильтрационной, и замзава, и старшие, и младшие научные сотрудники.
Почему у него ошибка за ошибкой? Почему со многими Петь не в ладах? Почему в его репликах столько фискальства и критиканства? Стоило, например, приступить к электроизмерениям, как он на всех перекрестках стал утверждать, что предложенный лабораторией метод непригоден. Почему непригоден? Без каких-либо на то оснований, лишь бы внести сумятицу. Все подвергает он сомнению: верность в любви, статистические данные, правительственные законы, гнедышевские приказы… «Но ведь это же анархизм!» — сказала однажды ему. «По мне, Ольга Фоминична, называйте как хотите — предпочитаю жить без контроля».
На политзанятиях, которые она проводила в присутствии заведующего отделом пропаганды райкома партии, Петь-Петух нарочно — всем это было ясно — выискивал каверзные вопросы, чтобы поставить ее в затруднительное положение. Принялся вдруг доказывать, что в Швеции «шикарно» живут. Но как только она стала рассказывать об истинном положении в этой стране — демонстративно ушел.
Столько лет носила в себе слова Николая: «Жаль отца, узнает — огорчится, расстроится». А потому все скрывала не только от Сергея Сергеевича, скрывала от мужа. Даже умолчала о Леночке, родившей мертвого сына.
В этот вечер дома Толик шутя упрекнул:
— Меня ты совсем забыла. Учти: за воспитание детей ныне взыскивается строго. Даже, если мама…
Но она посмотрела на него так хмуро, что сын невольно осекся.
Вернувшись из поездки на трассу, Николай сразу же связался с исследовательской бригадой. Что нового может дать комбинат с приходом природного газа в Таборную слободку?.. Вепрон себя оправдал. Правда, трикотажная фабрика вначале забраковала две партии нити: недостаточно извиты, слишком блестят. И Папуша стонал: «Пропади он пропадом, этот вепрон, электроэнергии жрет вдвое больше, чем вискоза!..» Кто знает, может быть, теперь Таборной слободке удастся выдать такой полимер, такое волокно, какого еще не знают ни Япония, ни США.
Исследовательская бригада постепенно обособилась от центральной заводской лаборатории. С развитием синтетики любой технологический процесс и не мыслится без содружества с учеными. Ученые ветрогорской Техноложки пришли в Таборную слободку. В договоре с Папушей они оговорили себе право освоения новых разработок на существующих в цехах установках. Они создали курсы переподготовки для инженеров, техников и рабочих. Как ни противился Папуша, все же отвел исследовательской бригаде в главном корпусе пол-этажа. Теперь там не пятнадцать человек, как было поначалу, — целых сорок: по сути, филиал Техноложки.
— И хорошо это, и плохо, Николай Варфоломеевич, — одолевал сомнениями Пэ в кубе. — То ли Техноложка при нас, то ли комбинат стал экспериментальное базой? На виду будем: чуть что новое в химии, придется «отведывать».
— А это что, тоже плохо?
Почему Папуша не хочет понять, что вепрон всего лишь этап? Что пришло время, когда можно начать программировать такие полимеры, которые по своим волокнообразующим качествам оставят и вепрон далеко позади.
— Не артачься, Павел Павлович! В Ленинграде, на Пороховых, получили еще одно синтетическое волокно — винол. Он гигроскопичен и прочен. Случись дождь, и первые сорта хлопка становятся третьими, а винолу — что с гуся вода: не портится. Чтобы изготовить тонну шерсти, нужно четыреста человеко-дней, штапеля — шестьдесят, а этому полимеру — всего-навсего тридцать. Да и оборудование несложное. К тому же обходится винол недорого: исходный продукт — поливиниловый спирт, получаемый из природного газа, которым станет так богат Ветрогорск.
— Отстань. Снова перестраиваться… А там еще и еще…
— Ну и что из этого? Теперь, имея в виду день завтрашний, и строят химические заводы так, чтобы оставить резерв площади для будущих полимеров. А нам с тобой
