билеты, ну, куда было деваться, все знали, ну и не тронули. Я к нему пришел, он меня спрашивает: «Ты где был, до меня где-нибудь был?» — «Был». — «А у кого?» — «Да вот я к Стаханову приходил прятаться». — «Как прятаться? Ты его видел?» — «Нет, не видел». — «Заходил?» — «Нет, не заходил». — «А жена?» — «Так сказала». А он [Стаханов], говорит, заместитель начальника полиции города. Вот так, ночь я, значит, пробыл у директора школы, уж не помню, как его звали. И он мне рассказал: иди вот по направлению к Невинномысску. Это 40 километров расстояние. Там только шоссе, железных дорог там нет. Там есть 15 километров отсюда, есть хутор Холодногорский. Вот там, говорит, сможешь [остаться]. Там молокозавод есть. Ну, я пришел в хутор Холодногорский. По дороге, значит, там картошкой с полей, абсолютно мерзлой, в декабре питался, или это уже было самое начало января. Пил воду, ел снег, пил воду из луж, когда они были. Пришел на этот хутор, спрашиваю. Мне говорят: нам нужен человек жать камыш на это озеро, все заросшее камышом. Значит, лед, и вот остро наточенной лопатой, вот так вот, раз — этот самый камыш, хватаешь его и перевязываешь. Ну вот. Ну, меня это очень устраивало, потому что весь день я был там. Правда, на этом хуторе немцев не было вообще. Жил я, значит… Мне на этом молокозаводе давали ведро пахты[868]. Это то, что остается после взбивания сметаны. Я это ведро отдавал хозяевам, и они, значит, свиней поили и сами пили. Вот я там пробыл 15 дней. В один из дней, это было, сейчас я вспомню… Это было могу даже сказать когда, 18 января. Вдруг туда приезжают немцы и приезжают азербайджанцы в немецкой форме. Нас выгоняют всех, кто помоложе, и в сторону Невинномысска [направляют] копать окопы. А Невинномысск, это Невинка, как мы его называли, горит уже весь. То есть в это время немцы ушли уже [оттуда]. И там слышно — стреляют.
ЕЛ: Это какой был год?
БК: Это был [19]42-й.
ЕЛ: И что дальше?
БК: [19]42-й год. Нет, январь это уже [19]43-й. То есть декабрь — это был [19]42-й, а январь — [19]43-й. В это время, значит, там выкопали окопы. Окопы уже почти были до нас выкопаны, не знаю, кто их там копал. Мы их докопали, и после этого, нас, значит, упряжка — двое быков. Мы начали возить солому туда. Ходили в поле, там скирды соломы набирали. Я с еще одним парнем был, он русский из этого же села (из хутора). Значит, говорим друг другу, что, слушай, нас же сейчас стукнут здесь, все на окопах, наши уже подходят. Мы этих, значит, быков погнали «цоб-цобэ», как их гоняют, и ушли. Куда он ушел? Не знаю, домой, наверное, прятаться. А я ушел в город. Пришел я в город 19 [января 1943 года]. По дороге я зашел попросить поесть в одно село. И там двое мужиков пьют самогон. Оказывается, наши пленные. И вот они, значит, говорят: убегать нам или не убегать от наших. Мне: «Садись». Налил стакан. До этого я не пил. Выпил. «Ну, как по-твоему? Как тебя звать?» Говорю, Сашка. Он говорит: «Как по-твоему?» Я говорю: ну нет, ну что ты, не может быть, чтоб наши наших [убивали]. «Остаемся». Ну, я поэтому немножко задержался, поэтому я пришел в город только 19 [января 1943 года]. Там 15 километров всего. И пришел в свой дом, в подвал. То есть я не в подвал, я пришел на первый этаж, там жила уборщица этого же самого [медицинского] института, где отец работал, соседка. Она мне говорит: давай в подвал. Там, говорит, прячется бабушка одна. Она там кур прячет от немцев, поскольку они уходят, всех [кур] ловят сейчас. Давай туда. Ну, я, значит, туда. И два дня там пробыл. Дали мне поесть картошку в мундирах. Я, не чистя, поел ее. И бутылку райнвайна[869] они мне дали. Вот когда я выпил всю эту бутылку, я понял, что я остался живой. Через два дня к подвалу они, значит, подходят и говорят: выходи, наши пришли. Я выхожу, недалеко от угла нашего дома стоит солдат наш. Ну, ко мне все бросаются: «Ты живой?» Тут же нас все знали, тут наш дом рядом. Он спрашивает, в чем дело. Да вот так и так. Ну вот, таким образом я остался живой.
[Конец кассеты 3. Кассета 4: в кадре Борис Львович Каменко.]
ЕЛ: 18 апреля 1997 года. Интервью у Бориса Львовича Каменко берет Елена Леменева. Город Дзержинск Нижегородской области. Мы остановились на моменте вашего освобождения.
БК: Оказалось, что еще живых осталось несколько человек. Причем двое из них интересно были живые. В свое время мы в тюрьме люк тоже сломали — замок на крышу, на чердак. И вот двое ребят, значит, когда уже тюрьму выводили всю на расстрел, за два дня до ухода немцев, вот они туда пробрались и с крыши прыгнули в соседний двор. Ну, еще там, в общем, несколько человек остались живыми. И мы, не договариваясь, рванули на квартиру переводчика. Думали, поймаем мы его и тут же повесим. Потому что этот переводчик сидел с нами, а потом доказал, что он не еврей, что он венгр, и стал переводчиком в тюрьме хуже любого немца[870]. Туда мы прибежали, а там очень хорошая квартира была. Ну, его, конечно, нет. Опять, чтобы потом не отвлекаться… Его потом поймали в Одессе и повесили: привозили в Ставрополь, судили и повесили. Так вот, а там несколько военных сидит. Хозяйка ко мне бросилась: ты, говорит, живой! Знает, что меня не должно быть… Живой, значит. А мы его, этого переводчика, тоже обслуживали, ходили под конвоем. Хотел я спросить, в чем дело: оказывается, командир-полковник, командир дивизии, которая взяла город, его замполит, как тогда было, комиссар и вестовой, его денщик по-старому. Она [хозяйка] им рассказала, в чем дело. Они мне говорят: садись, парень, выпивать будем. А у них стояли там ведра со спиртом. Немцы взорвали ликероводочный завод, и спирт тек по канавам. Так солдаты брали одно ведро, ставили портянку наверх, другим ведром зачерпывали с грязью и через портянку [процеживали] этот спирт дальше. Но я тогда некрепкий был на это дело. Значит, пью, сплю, расталкивают, пью, ем, сплю. На третий день меня расталкивают и говорят: слушай (тогда я уже
