Нет, не взорвался Павел Николаевич – и не открылся им беззащитно, что это – обидно, унизительно, не по его масштабу. Он в последние дни переработал в себе это оскорбление и выдал теперь в ответ безукоризненный аргумент: не потому отказываюсь, что из гордости. Но, даже меняя портфель и оставаясь в кабинете, я не освобождаюсь от ответственности за творимую внешнюю политику. Однако и не смогу этой ответственности нести, ибо задачи внешней политики теперь будут поставлены не так, как я хотел бы их ставить. Эта постановка – вредна и опасна для России.
(И ещё ж одна нелепость: от Терещенки освобождаются финансы – и туда переставят негодного Мануйлова?..)
Нависало, нависало в тяжёлом воздухе, что отставка Милюкова решена безповоротно.
Министрами – решена. Советом – решена. Но – ещё можно не уходить?
Но – как остаться? Тогда надо – громко призвать общество, своих безчисленных почитателей? Вызвать ещё один уличный отпор, как призвал кадетский ЦК 21 апреля?
Нет, это было – не амплуа Милюкова. Таких действий – он не мог…
Да и ЦК уже на этом не сойдётся.
А тогда – что же?
От него зависело: гордо уйти самому, прежде чем унизительно исключат.
Много в жизни приходилось Павлу Николаевичу делать неуклонных заявлений – но это он высказал, около полуночи, ещё с предельной твёрдостью: что ввиду расхождения с большинством кабинета – не считает возможным оставаться на посту министра – и покидает правительство!!
И – не раздалось уговоров…
Отодвинул стул. Встал, собирая свою папку.
Кажется, растерянное лицо было у Шингарёва, но и он, и Мануйлов остались сидеть.
И – просто вот так, молча, и выйти. Сразу – и уйти!
Но воспитанность требовала – обойти всех коллег с рукопожатиями, в том числе и мерзавцев.
Обходил.
Когда дошла очередь до князя Львова – тот удерживал руку Павла Николаевича и безсвязно лопотал что-то вроде:
– Да как же?.. Да что же?.. Нет, не уходите!.. Да нет, вы к нам вернётесь.
Павел Николаевич холодно отнял у него руку:
– Вы были предупреждены!
И – вышел.
Стук двери – отметил конец первой эпохи Российской Революции.
И вспомнил гучковскую веру в чудо. А если – случится чудо? И – вернут?
Лакей подавал ему пальто, шляпу, – скользнула вдруг мысль: а может, была какая-то ошибка в его аргументах о проливах? Может быть, не надо было ему уж так настойчиво держаться за Константинополь? Как ни аргументируй – а идея-то не кадетская, не либеральная, это у него от обильных балканских связей. И от панславизма.
158
Позиция Некрасова. – Составляет новую декларацию Временного правительства. – Согласует с Церетели.Всё складывается великолепненько: угрюмый Гучков ушёл, вечная бонна Милюков обречён (хотя ещё может опомниться и схватиться за портфель просвещения) – правительство расчищается. Сейчас начнётся золотой период нашей революции! Социалисты только укрепят правительство, Керенский – и хочет, и будет премьером, а Николай Виссарионович, в тесном установившемся соединении с ним – советчика, информатора, посредника, а когда надо, глашатая, – уже и сейчас давно нерядовой министр, а впереди ждёт нечто крупнее. Речи Некрасова захватывают революционную публику своим неизменным, несравнимым оптимизмом и энергией, но как раз тут он и не делает над собой усилий: он и действительно неиссякаемый оптимист, он и действительно предельно энергичен, «американская складка» – говорят о нём, и он сам так понимает. Таких-то людей, как он, в России мало – и Некрасов заслуженно выходит на вершины её.
А к этому добавляется высокое искусство личных отношений, где нужна зоркость к собеседнику, внимание к его настроениям и отчётливо правильное поведение, чтобы всегда найти верный с ним тон. Но этим искусством Николай Виссарионович владеет и вовсе без промахов, больше, чем своей основной и уже сильно забываемой специальностью – статикой железнодорожных мостов. Мосты к сердцам – искусство куда более тонкое. Вот – едва сокоснувшись с лидерами Совета, Некрасов стал со всеми с ними приятель, а особенно с Церетели. А за Керенским шёл, всегда тактично отставая на плечо, хотя знал, что умней его, – но для того и роль советчика.
Политика, как редко другая область, требует интуиции и личного влияния. Всегда безошибочно знать: какое действие созрело, быстро охватить всё положение, где надо – уметь пойти навстречу, где надо – проявить неуступчивость.
Что изгнание Милюкова созрело – было ясно уже из уличных плакатов 20 апреля. Милюков своим безрассудным упорством едва не вызвал падения всего правительства. В тот вечер Некрасов спасал положение, сам предложил Церетели вырабатывать текст «Разъяснения» – а уже предвидя неизбежное падение Милюкова. И вёл к тому неслышную работу. К себе в министерство путей сообщений пригласил на завтрак левых кадетов – Винавера, Оболенского, Волкова – и открыто предложил им: забирать Милюкова с иностранных дел, чтоб не погубить кадетское дело. (Передвинуть бы всю партию влево!)
Минувшей ночью, вскоре после ухода Милюкова, поднялся из-за стола и Шингарёв: он не считает теперь возможным оставаться, пока кадетский ЦК решит судьбу своих министров. Приукрашенный и неумный жест, так не рассуждают деловые люди.
Но это двигало правительство – в сторону крушения.
Некрасов, спавший в эту ночь всего ли часа четыре, спозаранок поднявшийся составлять декларацию нового правительства (поручили ему вчера, и взялся он: русские говорят, говорят, а как надо перевести дело в документ, так все отваливаются), – получил и ранний телефонный звонок, что сегодня днём собирается кадетский ЦК, получил и утренние газеты, из которых фонтанами били предположения, что вслед за Милюковым будут отозваны и все кадетские министры. А значит, и Некрасов?
И только засмеялся.
Да что вся кадетская партия ему? Он – сконцентрированная личность в неумолимом движении, она – рыхлое сборище болтунов, которое – как видно по общественной расстановке – уже отслужило свои исторические часы. Они себе пусть решают как хотят, но Некрасов – плевать хотел на их решение. Пусть они и все уходят, вместе и с Набоковым. Да сто раз он с ними расстанется.
Сегодня же объяснит корреспондентам. Как-нибудь так. Да, я член партии Народной Свободы от самого её основания. Но не считаю себя связанным с нею безусловно. В 4-ю Думу я формально был выбран не от неё (удобное обстоятельство), а от партии прогрессистов. Да, свою деятельность я определял партийной дисциплиной, хотя летом 1915 выходил из ЦК ввиду разногласий. Расхождение с партией по отдельным вопросам – явление не новое для меня. В момент кризиса власти я нахожусь в особенно трудном положении: я связан и партийной дисциплиной, но и солидарностью с группой министров, которая проводила определённый способ разрешения кризиса, и особенно в отношении внешней политики. А теперь Милюков заявляет, что он входил вообще не от партии, а лично. Так тогда и я – лично. Если станет вопрос, что предпочесть, – я в настоящее время не считаю возможным выбыть из правительства. И с сожалением оставлю ряды партии. Приходится пожертвовать и многолетними симпатиями – чтобы двигаться к нашей общей цели.
Отлично состроено!
Вчера к завершению ночного заседания роли распределились до конца: из вежливости предложили Львову стать министром иностранных дел, он отказался, значит – Терещенко. Керенский заявил своё желание быть полным наследником Гучкова, то есть взять и морское министерство.
Теперь из условий Исполкома и вчерашних совместных обсуждений Некрасов составлял Декларацию без всякого труда, охотно накреняясь в сторону социалистов, крепче будет союз. Кто однажды сказал политическое «а» – должен сказать и социальное «б». Ну, не сразу прямо «обложение имущих классов», а «обратить внимание на обложение имущих классов». С удовольствием вписал «без аннексий и контрибуций», но смягчил «подготовку новых переговоров с союзниками» на «подготовительные шаги к соглашению с ними» в духе мира и братства народов: так, не связывая прямо союзников, он брал обязательство за своё правительство. И дальше так, переставлял фразы из условий ИК, но делал их более полнословными для солидности. И, как вчера согласились, поставил на первое место борьбу с попытками контрреволюционными, а уже на второе – с анархическими. (Вообще, есть небольшая тучка от большевиков, но они сами себя изолируют от социализма.)
Быстро справился, ещё до утреннего завтрака, и сразу – чистовик. И поспешил на встречу с Церетели, как уславливались.
Церетели был сверстник, на два года моложе, и в шутку звал Некрасова «Виссарионыч», отношения были самые лучшие и понимание быстрое, полное.
Некрасов оттенил ему: надо выразиться так, что коалиционное правительство, естественно, продолжает общедемократическую программу прежнего правительства, а не порывает с ним. Так будет устойчивее.
