"Вы избалованы светом, — писала Бланш, — Вы не любите Вашу бедную Бланш так, как она хочет быть любимой, иначе Вы не могли бы так легко предложить от нее отказаться. Нет, Артур, Вы меня не любите — Вы светский человек, Вы дали мне слово и готовы его сдержать; но где мечта моей юности — безраздельное чувство, неумирающая любовь? Я для Вас лишь минутное развлечение, а хотела бы наполнить всю Вашу жизнь… мимолетная привязанность, а хотела бы владеть всей Вашей душой. Я мечтала о слиянии наших сердец; но ах, Артур, как одиноко Ваше сердце, какую малую долю его Вы отдаете мне! О нашем расставании Вы пишете с улыбкой; пишете о встрече, но не спешите ее приблизить! Неужели же вся жизнь — разочарование, неужели цветы в нашем саду уже увяли? Я плакала… молилась… часами лежала без сна… сколько горьких, горьких слез я пролила над Вашим письмом! Я несу Вам поэзию, переполняющую мое существо… порывы души, которая жаждет быть любимой… просит одного — любви, любви, любви… бросается к Вашим ногам и кричит: "Люби меня, Артур!" И в ответ на этот смиренный призыв моей любви Ваше сердце не бьется сильнее, гордый взор не застилает слеза сострадания. Вы принимаете сокровища моей души так, словно это мусор, а не жемчуг из бездонной глубины чувства… не алмазы из пещер сердца! Вы обращаетесь со мной, как с рабыней, требуете покорности! Это ли награда вольнолюбивой девушке, это ли плата за страсть целой жизни? Увы, так было всегда, истинная любовь всегда безответна. Как могла я, безумная, надеяться, что меня минует удел всех женщин, что я прильну пылающим лбом к сердцу, которое меня поймет? Безумные то были мечты! Один за другим увяли цветы моей юности; и этот, последний, самый прекрасный, самый душистый, так нежно, так страстно любимый, так трепетно взлелеянный цветок — где он? Но довольно об этом. Пусть мое сердце истекает кровью. Да будет всегда благословенно Ваше имя, Артур.
Когда я немного успокоюсь, напишу еще. Сейчас мысли у меня путаются, я ничего не соображаю. Ужасно хочу повидать Лору. Она приедет к нам, как только мы вернемся в город, да? И вы, жестокий!
Б."
Все слова этого письма были совершенно ясны и четко написаны бисерным почерком Бланш на ее надушенной бумаге; однако общий их смысл озадачил Пена. Дает или не дает Бланш согласие на его вежливое предложение? Понять ее можно было и так, что Пен ее не любит и она отвергает его, и так, что, хоть он жесток и холоден, она готова принести себя ему в жертву. Он язвительно посмеялся над этим письмом и над обстоятельствами, которые его породили. Он смеялся при мысли, как ловко судьба провела его и как он заслужил такое ее коварство. Снова и снова он так и этак решал надушенную, с золотым бордюром загадку. Она будила в нем чувство юмора, забавляла его, как хороший анекдот.
Так он сидел, вертя в руках загадочную бумагу, посмеиваясь невеселой шутке, когда вошел его слуга и подал ему карточку, сказав, что какой-то человек желает поговорить с ним по важному делу. Если бы Пен вышел в прихожую, он бы увидел, что там, вращая глазами и посасывая набалдашник трости, в явном волнении и замешательстве стоит его старый знакомый мистер Сэмюел Хакстер.
— Мистер Хакстер по важному делу? Проси, — сказал Пен, сразу повеселев, и развеселился еще больше, когда увидел перед собой бедного Сэмюела.
— Прошу вас, мистер Хакстер, садитесь, — сказал он величественно. — Чем могу быть полезен?
— Не хотелось бы говорить при мальчишке… при вашем человеке, мистер Пенденнис.
Когда слуга Артура вышел из комнаты, мистер Хакстер мрачно объявил:
— Ума не приложу, как мне быть.
— В самом деле?
— Это она меня к вам послала.
— Кто, Фанни? Она здорова? Я собирался ее навестить, как только возвратился в Лондон, но все это время был очень занят…
— Я слышал про вас от своего папаши и от Джека Хобнелла, — перебил его Хакстер. — Желаю вам счастья, мистер Пенденнис, и на выборах, и в законном браке, сэр. И Фанни тоже, — добавил он, слегка покраснев от смущения.
— Рано загадывать, мистер Хакстер. Как знать, что еще может случиться и кто будет представлять Клеверинг в следующем парламенте!
— Папаша вас во всем послушает, — продолжал мистер Хакстер. — Вы его ввели в Клеверинг-Парк. Очень старик радовался, сэр, что вы его пригласили. Мне про это Хобнелл писал. Вы бы за меня не замолвили словечко перед папашей, мистер Пенденнис?
— Что же я должен ему сказать?
— Влип я в историю, сэр, — отвечал Хакстер, многозначительно скривив губы.
— Вы… уж не хотите ли вы сказать, что дурно поступили с этой малюткой, сэр? — вскричал Пен и в бешенстве поднялся с места,
— Упаси бог, — сконфузился Хакстер. — Только мы с ней поженились. И теперь дома будет такая катавасия — уж я знаю. У нас было решено, что, как я окончу училище, папаша возьмет меня в компаньоны, и мы будем "Хакстер и сын". А я вот взял и женился. Теперь дело сделано, а старик мне написал, что едет в город за лекарствами: завтра он будет здесь, и тогда все выйдет наружу.
— И когда же произошло это событие? — спросил Пен, не очень-то, вероятно, обрадованный тем, что особа, некогда удостоившаяся его королевской милости, перенесла свое внимание на другого и утешилась.
— В четверг пять недель сравнялось, — отвечал Хакстер. — Через два дня после того как мисс Амори приходила в Подворье Шепхерда.
Пен вспомнил, что Бланш писала об этом Лоре.
— Меня тогда позвали, — продолжал Хакстер. — Я был по соседству — зашел посмотреть, как у старого Коса с ногой, ну и вообще, как там все поживают; во дворе встретил Стронга, он говорит — у него в квартире женщине стало дурно, я и пошел туда. Помощь-то требовалась старухе, которая при мисс Амори состоит, — экономка, что ли. Прихожу — вижу, она в сильнейшей истерике, ногами дрыгает, царапается, как кошка, и тут же Стронг, и полковник Алтамонт, и мисс Амори в слезах, белая как платок, а полковник Алтамонт злющий, ругается — ну полный кавардак. Два часа я с ними провозился, потом старуху отправили домой в кебе. Она куда хуже себя чувствовала, чем молодая. На следующий день я зашел на Гровнер-Плейс узнать, не требуется ли чего, а они, оказывается, уехали, даже спасибо не сказали. А еще на следующий день у меня своих дел было по горло — и дела-то неважные, — добавил мистер Хакстер хмуро. — Ну, да теперь не исправишь: что будет, то будет.
"Она уже месяц как все знает, — думал Пен, мучаясь от тоски и хмурого сострадания. — Вот чем объясняется ее сегодняшнее письмо. Она не хочет подвести отца, открыть его тайну, а потому нашла предлог, чтобы освободить меня от этой женитьбы — какая благородная девушка!"
— Вы знаете, кто этот Алтамонт, сэр? — спросил Хакстер после недолгого молчания, во время которого Пен успел подумать о собственных неурядицах. — Мы с Фанни все обсудили, и нам все кажется: уж не первый ли это муж миссис Лайтфут объявился, — а она-то только что вышла за второго. Может, Лайтфуту это и на руку, — вздохнул Хакстер и бросил на Артура злобный взгляд, ибо демон ревности все еще владел его душой, и после женитьбы беднягу более чем когда-либо мучило подозрение, что сердце Фанни отдано его сопернику.
— Давайте лучше потолкуем о ваших делах, — сказал Пен. — Объясните, чем я могу быть вам полезен, Хакстер. И позвольте вас поздравить. Я очень рад, что Фанни, такая прелестная, такая добрая и милая девушка, вышла за джентльмена, за честного человека, который составит ее счастье. Так чем же я могу вам помочь?
— Это она считает, что вы можете, сэр, — сказал Хакстер, пожимая руку, которую протянул ему Пен. — Я очень вам обязан, а вы бы, может, уломали папашу, сообщили бы ему все, как есть, и мамаша моя все кичится, что она дочь священника. Фанни-то, я сам знаю, не из хорошей семьи, и по воспитанию ей до нас далеко… но теперь она — Хакстер.
— Жена приравнивается по званию к мужу, это всем известно, — заметил Пен.
— Ей только немножко потереться в обществе, — продолжал Хакстер, пососав трость, — так она любую девушку в Клеверинге за пояс заткнет. Вы бы послушали, как она поет, как играет на фортепьяно… слышали? Это ее старик Бауз обучил. И в театре она может играть, в случае если папаша меня прогонит; но этого мне бы не хотелось. Она от природы кокетка, мистер Пенденнис, ничего не может с собой поделать. Вот хоть сейчас — бьюсь об заклад, что у нее сидит не меньше двух моих товарищей из больницы, которые у меня и раньше бывали: даже Джек Линтон, тот, что был у меня шафером, и он туда же, а она и для него поет, да строит ему глазки. Правильно Бауз говорит: будь в комнате двадцать мужчин, и если хоть один не обращает на нее внимания, так она не успокоится, пока и его не околдует.
— Вы бы почаще приглашали ее мать, — смеясь, посоветовал Пен.
— А сторожку-то на кого оставлять? Да и Фанни лучше теперь поменьше видаться со своим семейством. Вы понимаете, сэр, не к лицу мне такие знакомства. Я должен помнить, какое занимаю положение, — произнес Хакстер, проведя по подбородку давно не мытой рукой.
