Осипов приказал фельдфебелю:
— А ну приведите-ка этого садовника! — Когда Семена Алексеевича втолкнули в канцелярию, Осипов закричал: — Так вот! Мальчик уже во всем признался! Придётся и тебе, голубчик, все рассказать!
Юра с замиранием сердца ждал, что Семён Алексеевич взглянет на него. И тогда он незаметно подаст ему знак глазами. Но Семён Алексеевич, не поднимая головы, сердито двинул плечами и хрипло бросил Осипову:
— Не знаю, что сказал мальчик. Но не думаю, чтобы он с испугу стал врать. Скорей всего врёте вы!
Юра благодарно подумал: «Догадался!» И вместе с тем сердце его захолодила мысль, что во всем этом виноват он, Юра. Если бы он не придумал все это про садовника, не вызвали бы сюда Семена Алексеевича и не стали бы допрашивать.
Глаза у Осипова сузились. Он подошёл сбоку к Семёну Алексеевичу и наотмашь со всей силы ударил его. Семён Алексеевич покачнулся, схватился за голову и тут же получил ещё один страшный удар.
— Зачем же… при парнишке! — отплюнув сгусток крови, укоризненно сказал Семён Алексеевич и тыльной стороной ладони вытер подбородок.
Осипов, потирая ушибленный кулак, разъярённо повернулся к Юре:
— Ладно, Львов, ступайте! — и злобно пообещал: — У нас ещё будет время поговорить.
Закрывая за собой дверь, Юра услышал, как Осипов снова что-то крикнул Семёну Алексеевичу и затем ударил его…
Обессиленный пережитым, Юра вышел на улицу, залитую солнечным теплом. И ему показалось, что он вышел из какого-то мрачного подземелья. «Неужели такое может быть? — с ужасом думал мальчик. — Значит, на свете нет добра, нет чести. Как же так? Ведь они все — Бинский, Дудицкий, Осипов — соратники отца?»
Юра понуро брёл по улице. Только одному ещё человеку, кроме Семена Алексеевича, верил он — это Кольцову, человеку, от которого исходило истинное сочувствие, понимание и доброта, угадываемые за скупыми словами и жестами.
…Когда Юра вошёл в приёмную командующего, Кольцов был там один.
— Гулял, Юрий? — приветливо спросил его Павел Андреевич.
Юре не хотелось сейчас разговаривать, и он попытался молча проскользнуть в свою комнату. Но Кольцов обратил внимание на его встревоженный вид и, легонько придержав, взял мальчика за подбородок и озабоченно посмотрел ему в лицо.
— Что с тобой? Ты нездоров?
Юра отвёл в сторону внезапно повлажневшие глаза и обидчиво сжал губы.
— Ну? — настойчиво повторил Кольцов, встревоженно вглядываясь в лицо Юры.
— Павел Андреевич, я был в лагере у поручика Дудицкого, — торопливо, зажмурив глаза, как перед броском в холодную воду, сказал Юра.
— Как ты туда подал? — отпуская Юру от себя, удивлённо спросил Кольцов.
— Искал нашего садовника, — огорчённо, словно жалуясь Павлу Андреевичу, выдавши из себя Юра. — Хотел его выручить…
«Ну вот и у него появились свод заботы». Волна нежности к этому выдержанному и доброму мальчишке захлестнула сердце Кольцова. И все же что-то неуловимое в поведении, в тоне, в самих ответах Юры насторожило Кольцова.
Юра опустил голову и тихо сказал:
— Павел Андреевич! Голубчик, миленький Павел Андреевич, мне так надо его выручить… Очень, очень надо, донимаете?.. Он был всегда добр ко мне… Он меня от смерти спас… Вы слышите?..
Руки Кольцова, мягко легли на дрожащие как в ознобе плечи Юры.
— Я хотел бы тебе помочь, мальчик. Но боюсь, это не в моих силах…
Голова Юры клонилась все ниже, чувство бессильной безнадёжности наполнило его сердце, внезапно перед глазами встала картина избиения Семена Алексеевича Осиповым. Губы у Юры задрожали, и он жалобно произнёс, словно прося помощи для себя и Семена Алексеевича у милого и доброго Кольцова:
— Капитан: Осипов его бил… при мне бил, Павел Андреевич! За что? За что он бил его? — Что-то горячее прихлынуло к его горлу, и он вдруг закричал в истерике: — Неужели вы все такие? Только с виду хорошие, лощёные? Значит, все вы притворяетесь? Да, да притворяетесь!
— Успокойся, Юра! — озабоченно сказал Кольцов. — Не все такие.
Под рукой Кольцова унялась Юрина дрожь, и — он понемногу успокоился, но все же что-то очень мучило его.
— Скажите, а каким был папа, вы же его знали, Павел Андреевич?
— Ты можешь гордиться своим отцом, Юра, — теплея сердцем, с мягкой решительностью встретив насторожённо-просительный Юрин взгляд, ответил Кольцов. И он не врал, не подлаживался к мальчишечьему горю, а высказал то, что всегда испытывал к честному и прямому, но так и не нашедшему своего пути к правде полковнику Львову. Однако слова Юры о человеке, которого истязал капитан Осипов, не шли из головы Павла Андреевича. И он, увидев, что мальчик успокоился, добавил: — А насчёт твоего садовника, Юра, дела его, видно, плохи. Значит, взяла контрразведка.
Кольцов провёл ладонью по голове мальчика, спросил то ли с умыслом, то ли ненароком:
— Фамилию-то его знаешь? Попробую поговорить с командующим.
— Нет, не знаю, — признался Юра и припомнил странные, горячечные слова Семена Алексеевича. — А бывает, что у человека нет фамилии?
— Как это? — не понял Кольцов.
— Ну, он так сказал, — уклончиво ответил Юра. — Нету у меня, говорит, фамилии и имени нету. Я, говорит, человек без имени.
Кольцов вскинулся:
— Как он сказал, повтори?
— «Я человек… без имени», — недоуменно повторил Юра.
Несколько мгновений Кольцов молча смотрел на Юру, и в голове у него одна за другой пронеслись сбивчивые мысли: «Человек без имени — это же он. Все верю, ко мне шли на связь — и провалились. Но откуда человек, идущий на связь, мог знать, что Юру опекаю я?.. И откуда его знает Юра? Неужели и вправду бывший садовник?.. Какая-то путаница, загадка. Все так странно перемешалось…»
Кольцов бережно взял Юру за руки:
— Если не хочешь, можешь не отвечать… Человек без имени действительно работал в вашем имении?
— Нет, — тихо ответил Юра.
Больше Кольцов у него ничего не спросил.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Длинный «фиат» командующего — Кольцов ни от кого не хотел утаивать свой визит в сортировочный лагерь — плавно затормозил возле проходной. Кольцов быстро вышел из автомобиля и направился в канцелярию.
Поручик Дудицкий, увидев адъютанта его превосходительства, вскочил, засуетился.
— Кого я вижу! — радостно вскрикнул он, польщённый таким высоким визитом.
— Приглашали, не отпирайтесь! — легко и весело сказал Кольцов. Стащив с рук перчатки, он небрежно бросил их на стол, поудобнее уселся в кресло, открыл портсигар и закурил длинную, диковинного цвета, сигару. Предложил и Дудицкому.
