— Пробивайтесь к переправе! Заслоните боем Федоску Меркульева!
Сам он пытался защитить Хорунжонка. Митяй Обжора сел в лодку, поплыл к другому берегу за Гунайкой и Вошкой. Дуня Меркульева спрыгнула с дерева, перезарядила пушечку, взяла запал. Мало осталось казаков. Нелепо сползал с коня Андрюха Бугаенок с копьем в спине. Хивинцы уже рубили Нечая и Хорунжонка. Федоска упал, обливаясь кровью, но его подхватил за руку Ермошка, дотащил полумертвым до пушечки. И сам он тут же свалился от стрелы, вонзившейся в шею. Пробито у него было дротиком и бедро.
— Глашка! Тащи их к челну! Скорее! — приказала Дуня.
Глашка завалила в ладью и Ермошку, и Федоса.
Дуня махнула рукой:
— Плывите! Спасайтесь! Скажите мамке и отцу, что я плачу горько и винюсь перед ними! Плывите, а я задержу ворогов пушкой!
Глаша толкнула лодку, запрыгнула на корму, взялась за весло. Почти у самой пушечки рухнули испластанные в бою Нечай и Хорунжонок. Несколько казаков слева пробились, однако, к плавням. Хан указывал булавой на уходящие по воде лодки. Хивинцы устремились по тропе к переправе, но Дуня выстрелила смертельной сечкой из пушечки, остановила их. Лодка с Глашей была уже на середине реки. Враги начали с визгом обступать Дуню. Она встала на бочку с порохом глянула тоскливо на уходящий челн, вспомнила свой дом, отца и мать. Как хорошо они пели вместе старинную гуслярицу. Отец начинал медным гудом:
— Зажарит ведьма сердце петуха! И загорятся ночью в поле копны! Луна кроваво в море упадет! Война жестокая начнется! Острите сабли, казаки! За волю вольную!
А мать подхватывала серебряно, высоко и пронзительно:
— Зажарит ведьма сердце петуха! Простонет в ковылях сраженный воин! И конь заржет, заплачет чаровница! И синяя слеза из камня брызнет! За землю русскую!
Хивинцы окружили Дуню скопищем. Среди них был и Мурза. Они протягивали к юнице руки, норовясь схватить ее в полон. И тогда она снова, в последний раз, прощально глянула на скользящую к жизни ладью и резко бросила запал в порох. Прогремел столб черного дыма, земли и огня. И Глаша видела, как Дуня раскинула руки и взлетела в белое облако.
Цветь пятьдесят первая
— Ты, Меркульев, на вилы смотри, коли сено подаешь. А не под юбку заглядывай.
— Верши, Груня, стог. Да прыгай, ловить буду!
— Лови! Я скользну по склону!
— Эх! Тугая ты, жаркая!
— Чаво вцепился-то? Отпусти! Не жди, не растаю!
— Не отпустю, Груня!
— По хлебалке схлопочешь, Игнат. Раскровлю сусало кулаком!
— Ты уж сразу и браниться. Ведьма рыжая. Я же пошутковал. Садись, побалакаем в тени. А то ить запарились с твоим сеном.
— Ты, Меркульев, с матерью моей блудодейничал. Теперича на меня заришься?
— Так ты ить, Груня, как мать твоя в молодости. Нюрка точь-в-точь такой была.
— Ну, Меркульев! Вельми ты пригож! Но нет у тебя возвысительной молитвы к бабам.
— Я, Груня, не засобирался пока в святые.
— И веселый ты, Игнат, не к месту. У меня под Хивой рухнул сынок старшой. У тебя там дочка сгибла. Нам с тобой в беде потребно скорбеть. А ты ко мне под подол лезешь.
— Живые думают о живом. И снишься ты мне, Груня. Аль я не мужик?
— Казак! Но на меня не зарься. Я за сие матушку родную била поленами. Отец до сих пор из моря с надеждой на меня глядит. Должно же быть в человеке высокое и верное. И Хорунжему моему никогда я не изменю. Проживу одинокой. Ильюшку — сынка младшего — буду растить, ставить на ноги.
— Да, дурень я, Грунька.
— Пошто дурень?
— Так ить цельный стог сена тебе наметал, а пойду несолоно хлебамши!
Цветь пятьдесят вторая
Еще не схлынули толки после возвращения из набега на Хиву жалких остатков ватаги Нечая, как загудел Яицкий городок новыми пересудами. Казачий круг постановил окончательно — закрыть шинки, вино позволялось продавать токмо по праздникам, а кто курит табак, бить на дуване кнутом. И еще: из Астрахани пришли морем нежданно дьяк сыска Аверя, архиерей Дионисий, епископ Никодим и протопоп Фотий. Много тяжких грехов нашли они у отца Лаврентия. Нарушал батюшка таинство исповеди, носил не по сану митру, утаивал доход церкви. Вместо богоматери на иконе у него восседала казачка, у которой боров загрыз отрока. Стены храма были расписаны хулой омерзительной на патриарха, покойного Филарета, на царя и людей знатных. И пьянствовал часто поп. За сие сняли с отца Лаврентия ризу, одели в сермягу и отправили через всея Руси мнихом к Студеному морю. Церковь в Яицком городке очистили от скверны и окропили сызнова. На службу и житие архиерей определил протопопа Фотия. С тем и отбыли святые отцы. Но дьяк Аверя остался. Он просил заковать в колодки и выдать сыску для расправы Ермошку, художника Бориса, Василия Гулевого и Ерему Голодранца. Вины у них были тяжкие. Ермошка пытался взлететь на крыльях при содействии диавола. Художник церковь опоганил крамольными росписями. Васька Гулевой и Ерема Голодранец убили этим летом в Астрахани трех купцов, ограбили рыбный двор. Меркульев пробурчал дьяку:
— Ежли круг порешит, то выдам казаков. Обращайся на дуване к народу сам.
— Пособляй, атаман, понеже злодеев повелел казнить государь!
Меркульев был уверен, что казаки на дуване не выдадут своих для расправы. Но ошибся старый атаман. Круг защитил токмо Ваську и Ерему.
— Пограбили! Убили купцов! Гулевой и Голодранец — казаки! Нешто мочно судить казаков за убийства? Кто из нас не убивал? Пей мочу кобыл!
— Все мы чуток грешны! — перекрестился Евлампий Душегуб.
— Пиши, Сенька: не выдаем на расправу Ваську Гулевого и Ерему Голодранца!
У Авери лысина вспотела, забегали глазки.
— Добро, казаки! Гулевой и Голодранец у вас показачили. А художник разве казак? Он и вас чертями богохульно рисовал! И крылья у Ермошки дело диявола. Архиерей молодцев предал анафеме! Пороть, пороть потребно их!
Казаки задумались. Правильно говорит дьяк. Лучше бы убили кого-нибудь, показаковали. А то суетятся по наущению сатаны. Потому пущай их заберут и выпорют в назидание аж в Москве, на Пожарище!
— Пиши, Сенька: выдать дьяку на расправу Бориса и Ермошку!
Толпа загудела одобрительно. У Меркульева похолодело в груди. Намедни он шепнул друзьям:
— Дьяку из сыска мы вас не выдадим! Уйдет Аверя с пустыми руками. Но и вам нечего делать в городке. Раны и синяки у вас опосля Хивы зажили. Забирайте моего Федоску, дуйте на челнах к Магнит-горе. Борис покажет, где схоронена войсковая казна. Ведь он, один Борис, знает великий тай.
События оборачивались непредвиденно. Атаман вскочил на камень:
— Казаки! Ежли мы их выдадим, то они поркой не откупятся. Их казнят, сожгут на костре!
— Пущай казнят! — отмахнулся Тихон Суедов.
— Мы не оборона богохульникам. Мы защита казакам! — рассудил Балда.
— Мабуть, они выломают решетки в тюрьме и убегут. Тогдась мы и примем утеклецов в казаки! — поправлял на глазу черную повязку Федька Монах.
Меркульева никто не поддержал. Митяй Обжора и Вошка Белоносов кричали:
— Смерть богохульникам! Они клевету возводят на царя и простых людей!
Сенька-писарь заложил гусиное перо за ухо и громко объявил:
— Круг закончен!
Дозорные схватили Ермошку и Бориску, бросили в яму, накрыли решеткой. Аверя дернул атамана за рукав:
— Выдели мне казака для охраны злодеев. Я их повяжу завтра утром и повезу на баржу. С телегой казака дай!
— Возьми Герасима Добряка, — мрачно ответил Меркульев.
Дьяк встал на четвереньки, заглянул в яму, засмеялся надтреснуто, обращаясь к Бориске:
— Дьяволом нарисовал меня? Прав был я, когда тебя в Москве вздернул на дыбу. Зазря тогда твою шкуру помиловал государь. Чуял я, что встренусь с тобой. Ты мне тот раз чуть не испортил судьбу.
Ермошка начал плеваться:
— Ну и харя у тебя, дьяк! Ежли дьяволу на задницу его волосатую приляпать гляделки кабаньи, то получишься в самый раз ты!
— Поглядим, как ты в костре заверещишь. Государь повелел тебя сжечь!
— Врешь, дьяк. Царь наидобрейший человече. Он меня наградил золотой чепью. А я государя одарил пуком волос из брады Христа.
Аверя развеселился:
— Слышал я сию сказку. А где ты шерсть взял? С кобеля?
— Ты не веришь, дьяк, что у меня есть золотая чепь?
— Покажи!
— Она закопана в кувшине. И семьсот золотых там. Могу озолотить перед своей смертью, ежли помолишься за меня!
— А где закопан кувшин?
— В степи. Пойдем раскопаем. Неси лопату!
— Хе-хе! Не ищи дурака, Ермоша! Я тебе дам лопату, а ты меня по голове секанешь. Али так утекешь... Мы учены! Не проведешь воробья на мякине. Да и нет у тебя кувшина с ефимками. Поистратил ты золотишко на шелк для сатанинских махал. А чепь твоя в залоге у шинкаря Соломона. Ха-ха! Обо всем ведает сыск!
Меркульев сказал Дарье с порога:
— Уготовь кувшин крепкого вина, брось туда зелья оглушного. И дай в дорогу вино Герасиму Добряку. Да не сама, подошли с вином Глашку. А ты пирогами угости утром и дьяка, и Герасима, и сирот повязанных... Чтобы подозрение не возникло.
