— Нет, кажется, нет.
— И я сказала нет. «Тренер, что наступает после горения?» — ыхм.
На миг она отпускает Джоново левое плечо — убрать со лба несколько выбившихся потных прядей. Рука ложится на прежнее место, пальцы естественно попадают в оставленные ими белые следы.
— Он сказал: «После горения наступает агония, о'кей? Теперь беги!» И стреляет из своего пистолета. На тренировках у него всегда есть пистолет,'давать старт забегам и еще вдохновлять. И у него всегда — ыхм — настоящие пули.
— Что? Откуда ты знаешь?
— Он — ыхм, ыхм — один раз хотел заставить нас бежать быстрее и направил вверх и выстрелил, и на лед упала птица — ыхм. И это для тебя так же — ыхм — Джон. После горения наступает агония. Нужно — ыхм, ыхм — пройти весь путь до агонии, потому что кто знает — ыхм, ыхм, ыхм — что ждет храброго на той стороне! — Качание все ускоряется, до вдохновенной скорости. — Теперь, малыш, теперь!
Откатившись, она вдруг становится почти человечной: ее губы слегка запеклись; в уголке глаза что-то белое, Джон хочет вытереть ей глаз. Когда она отворачивается, спускает ноги с кровати, садится и включает лампу, желтый свет сочится сквозь ее растрепанные волосы. Она собирает влажные пряди в хвост и стягивает резинкой, и движения ее рук напоминают Джону о ком-то — он не понимает, о ком. Несмотря на все остальное, руки у нее не переразвиты, они девчоночьи. Она сидит на краю дивана, уже не дотянуться, изгиб ее спины, голова, повернутая теперь к лампе, плечо, угол глаза, едва видный над плечом, руки, прижатые к бокам, и ладони, плотно упертые в матрас: Джон понимает, что она ждет его. Он уже почти придумал верное слово, которое приведет ее к нему, и они смогут начать, но тут Джон засыпает.
Потом она опять заговаривает:
— Я серьезно. То, что я сказала. По-моему, ты похож на меня, только тебе нужно сильнее стремиться вперед. Я поняла это, когда ты стоял холодный со своим маленьким блокнотом. И потом тоже, когда ты говорил какие-то слова. Знаешь, он лучший тренер на свете. Понимаешь, что я это говорю не только про коньки?
Она одевается, а Джон смотрит, приподнявшись на локте на слишком податливой диванной подушке. В другом конце комнаты она кажется убедительно человечной, но слишком далека, чтобы принимать ее вполне всерьез. У нее джинсы, несколько раз подвернутые на щиколотках и еще отвернутые через край широкого черного кожаного ремня, затянутого на дырку, проделанную дома гораздо дальше последней фабрично пробитой опции. Слишком длинные и слишком широкие в талии джинсы тем не менее вот-вот лопнут на бедрах. (Нынче утром в серебряных леггинсах эти бедра напоминали два ребристых твердых чемодана.) Она надевает лифчик из розового газа, купленный во время часового перерыва в тренировках, забегах, сне и тщательно расчисленной, но жадно съедаемой пище, в трехдневной поездке в восточную Францию.
Джон надеется, она не станет экзаменовать его по тому, что сказала: он не помнит и двух слов, кроме куска про несчастную птицу, но чувствует последний, как свет гаснущей свечи, трепет нежности к этой девчонке, пока она намазывает кое-какую косметику, забирает пальто и сумку: он где-то как-то почти хочет, чтобы она осталась на ночь здесь вместо того, чтобы ехать домой пить протеиновые коктейли, анализировать замедленные видеозаписи старых забегов и лечь спать рано и одной.
По «Эм-ти-ви» играет попсовая мелодия — та песня, та, которая в этом сезоне, кажется, звучит повсюду, песня, которая засела у Джона в мозгах, так что, даже не умея напеть, он всякий раз живо ее узнает, будто сталкивается с нежно любимым старым другом Сочная романтическая композиция, слов толком не разобрать, но что-то об утрате и освобождении, задержалась и застряла у Джона в голове. Кажется, эта музыка написана и записана только для того, чтобы настигать Джона в минуты счастья или грусти, в компании или в одиночестве, пока все, что было сколь-нибудь замечательного в этом сезоне, не будет сопровождаться словами, что нашептала знойная двухметровая гренландка, напоминающими Джону: освобождение возможно, оно близко.
Эта песня играет и наутро в отделе новостей «БудапешТелеграф», пока Джон борется со скукой безжизненного первого абзаца и досадливо моргающим курсором —
||||Как говорится в старом анекдоте, «Что за женщину я видел с тобой прошлым вечером?» — «Это не женщина, это участница восточногерманской женской сборной по плаванию». Плотная стероидная загадка этих социалистических амазонок, которые легко раскладывают наших изящных девочек-спортсменок последние сорок лет международного соперничества, теперь доступна для пристального рассмотрения, и, получив такой беспрецедентный доступ||||
— когда Чарлз звонит из больницы.
V
25(С)(III). Если в течение срока действия данного договора какой-либо из партнеров утратит дееспособность, так что не будет в состоянии вести или осуществлять обычную деятельность и, вследствие этого, исполнять обязанности или сообщать другим о своих желаниях по исполнению обязанностей, требуемых от него по настоящему договору, то при наступлении таких обстоятельств («Недееспособность») партнер, не утративший дееспособности, или же другой представитель фирмы, которого утративший дееспособность партнер ранее письменно уполномочил, примет полную власть в управлении и операциях по делам Партнерства принимать любые деловые решения, относящиеся к коммерческим операциям Партнерства, без совещания с недееспособным партнером, если такое совещание невозможно по причине недееспособности. Недееспособность должна быть письменно подтверждена лечащим или приглашенным врачом в присутствии как дееспособного партнера, так и нижеподписавшегося назначенного поверенного Партнерства. Третьи лица, взаимодействующие с Партнерством в течение недееспособности какого-либо из Партнеров, имеют право полагаться на подпись дееспособного партнера или специально уполномоченного представителя.
VI
Январь умер, и февраль родился в больнице, которая, хоть и расползалась во все стороны, в итоге сводилась к единственному гулкому коридору почти без окон да двухместной душной палате вовсе без окон, облицованным грязно-белой плиткой и пахнущим сильно, потом слабо, потом снова сильно холодком антисептика, а из-под него — чем-то настойчиво, неистребимо, липко септическим.
— В ужасно неподходящий момент все это случилось.
— Подходящий момент бывает? — Кристина Тольди не смотрит на младшего партнера.
— Конечно же, я не имел в виду…
— Мы надеемся на вашу уверенность и знания, что пока они поддержат нас. Да.
— Понятно, но я только хотел сказать…
В странном флуоресцентном освещении коридора ее кожа — будто лунный свет, а белки глаз бактериально желтые. Чарлз досадует, что она не носит косметики, хотя бы один-единственный мазок телесного тона поперек лба.
Невилл перебивает:
— Как я понял, ближайший член семьи — это какой-то дальний родственник в Торонто. Это так, Карой?
— Мисс Тольди, наверное, знает лучше.
Явно не интересуясь этим разговором, мисс Тольди нетерпеливо крутит головой и переминается, торопясь вернуться в комнату больного.
— У него вообще нет прямых родственников Его завещание осталось с юристом в Вене. У него нет никаких связей к канадскому родственнику.
— Наследника нет, — подтверждает Чарлз. — Он всегда говорил мне, что наша Кристина и есть его родная семья.
— Говорит, мистер Габор. Он еще не умер.
— Я не хотел сказать…
Кристина возвращается в комнату Имре.
Больница отодвинута от дороги, кольцо дряхлых кирпичных строений жмутся друг к другу в поисках тепла вокруг заснеженного двора с расчищенными хлюпающими дорожками, по которым дюжие санитары в рубашках с короткими рукавами возят от здания к зданию каталки и кресла. Весь комплекс напоминает образцовую детскую исправительную колонию девятнадцатого века, которая за век с лишним давно успела повзрослеть и забросить идеалы своих создателей, и теперь не исправляет никого, но заключает многих. Немало проблуждав, спросив немало полудвуязычных людей и без понимания выслушав немало ответов, Джон наконец добирается до нужного здания и обнаруживает Чарлза: тот вальяжно сидит на складном деревянном стуле в длинном коридоре прямо под дверью Хорватовой палаты. Младший партнер изучает пачку финансовых таблиц, положив ее на кожаную папку. Он постукивает по бумагам ритмично подскакивающим кончиком зачехленного пера, губы слегка шевелятся в молчаливой проверке цифровых батальонов, марширующих под Чарлзовым командованием. Сбоку, между плечом Габора и дверным косяком палаты — швабра, вырастающая из замызганного белого пластикового ведра и опирающаяся на плитки стены, беззаботно выглядывает из-за плеча и время от времени принимается кокетливо скользить по стене на Чарлза.
