Президент Рузвельт, несомненно, им обладает. В наших беседах он старался не касаться никаких жгучих вопросов, но широкой кистью рисовал политические цели, которые он надеется достигнуть благодаря победе. Его стремления казались мне грандиозными, но внушали тревогу за судьбы Европы и Франции. Изоляционизм Соединенных Штатов Америки президент считает большой ошибкой, отошедшей теперь в прошлое. Но он бросается из одной крайности в другую и хотел бы установит систему постоянного вмешательства посредством международных законов. Он полагает, что четырехчленная директория Америка, Советская Россия, Китай и Англия - урегулирует проблемы всего мира. Парламент Объединенных Наций придаст власти "большой четверки" демократический вид. Но для того, чтобы не отдавать в распоряжение трех из этих держав почти весь шар земной, эта организация, по его мнению, должна будет потребовать, чтобы в различных странах мира были устроены базы американских вооруженных сил, причем некоторые из них необходимо расположить и на французской территории.
Рузвельт рассчитывал вовлечь таким образом СССР в объединение, которое будет сдерживать ее честолюбивые стремления и в рамках которого Америка может собрать свою клиентуру. Он знает, что из четырех великих держав Китаю Чан Кайши необходимо его содействие, а Англия из опасения лишиться доминионов должна согласиться с его политикой. Что же касается сонма средних и малых государств, Америка будет иметь возможность воздействовать на них путем оказания им материальной помощи. Наконец, право народов располагать своей судьбой, поддержка, оказанная Вашингтоном, наличие американских баз породят в Африке, в Азии, в Меланезии новые суверенные государства, которые увеличат собою число стран, обязанных Соединенным Штатам. В свете подробных перспектив даже важные вопросы, касающиеся Европы, - а именно участь Германии, судьба привисленских, придунайских и балканских стран, будущее Италии -кажутся ему второстепенными. Ради счастливого их разрешения Рузвельт не согласится пожертвовать гигантскими замыслами, которые он мечтает осуществить.
Рузвельт рисует мне свои планы. Я слушаю его и думаю: "Как это характерно для людей: идеализм прикрывает стремление к могуществу". Президент, впрочем, вовсе не излагает свои мысли, как профессор, развивающий определенные положения, или как политик, разжигающий страсти и корыстные интересы. Он рисует легкими, тонкими штрихами, рисует так хорошо, что трудно решительно возражать этому художнику, этому соблазнителю. Однако я отвечаю ему, что, по моему разумению, такой план может угрожать Западу большими опасностями.
Рузвельт считает Западную Европу величиной второстепенной, а разве этим он не подрывает то дело, которому хочет служить, дело цивилизации? Неужели для того, чтобы привлечь на свою сторону Советы, необходимо будет в ущерб польским, прибалтийским, дунайским, балканским странам дать Советской России преимущества, угрожающие общему равновесию? Кто поручится, что Китай, пройдя через тяжелые испытания, в которых выковывается его национализм, останется таким, каков он есть сейчас? Я первый говорю и думаю, что державы, владеющие колониями, должны отказаться от прямого управления ими и устанавливать там режим ассоциации, но разве не является истиной, что освободительное движение нельзя направлять против этих держав, иначе оно вызовет в неорганизованных массах ненависть к иностранцам и анархию, опасную для всего мира.
"Нужно возродить Запад, - сказал я президенту Рузвельту. - Если он оправится, весь остальной мир волей-неволей возьмет его за образец. И Западная Европа, несмотря на существующие в ней раздоры, чрезвычайно важна для Запада. Что в нем заменит доблесть, силу, сияние культуры древних народов? Это прежде всего верно в отношении Франции, а ведь из всех великих европейских наций одна она была, есть и всегда будет вашей союзницей. Я знаю, что вы готовитесь оказать ей материальную помощь, драгоценную для нее. Но ей надо также, чтобы восстановилась ее сила в сфере политики, вернулась ее вера в себя, а следовательно, и ее роль. Как же это возможно, если ее держат вне великих, мировых решений, если она потеряет свои африканские и азиатские владения, если война будет завершена таким образом, что внушит ей психологию побежденных?"
Рузвельту, с его глубоким умом, понятны эти соображения. К тому же он питает к Франции, о которой в своей время составил себе представление, поистине нежную любовь. Но именно из-за этой сердечной склонности у него в глубине души таится разочарование и гнев на то, что поражение Франции не так уж сильно потрясло многих французов - в частности, с кем он был знаком лично. Он сказал мне об этом очень просто. Что касается будущего Франции, он мало верит разговорам об обновлении нашего режима. Он с горечью описывал мне, какое тяжелое чувство вызывала у него картина политического развала, которую он наблюдал в нашей стране. "Знаете, я иной раз не мог вспомнить имени того или иного эпизодического главы французского правительства, сказал мне президент Соединенных Штатов. - Вот теперь вы у нас в гостях, и вы видите, как приветливо вас встречает моя страна. Но усидите ли вы на своем месте, когда трагедия завершится?"
Было бы легко, но и бесполезно напоминать Рузвельту, что сознательная обособленность Америки сыграла немалую роль в нашем упадке духа после Первой мировой войны, а затем и в превратностях судеб нашей страны в начале Второй мировой войны. Я мог бы также указать ему, что его позиция в отношении генерала де Голля и Сражающейся Франции очень способствовала настроениям аттантизма, которых придерживается значительная часть нашей элиты, и эта позиция Рузвельта заранее благоприятствует возврату французской нации к тому самому сумбуру в политике, который он справедливо осуждает.
Слушая американского президента, я окончательно убедился, что в деловых отношениях между двумя государствами логика и чувство значат очень мало в сравнении с реальной силой, что здесь ценится тот, кто может схватить и удержать захваченное; и если Франция хочет занять прежнее свое положение, она должна рассчитывать только на самое себя. Я поделился своей мыслью с Рузвельтом. Он улыбнулся и в заключение нашего разговора заметил: "Мы сделаем все, что сможем. Но кто же лучше самого французского народа может служить Франции? В этом уж никто его заменить не в состоянии".
Беседы наши кончились. Они происходили в кабинете Рузвельта, около стола, загроможденного множеством диковинных вещей: сувенирами, значками, фетишами, которые приносят счастье. Я прощаюсь и ухожу. Президент, которого везут в кресле, немного провожает меня. На галерее открыта дверь. "Вон там мой бассейн. Я в нем плаваю", - говорил Рузвельт, словно бросая вызов своему недугу. Перед отъездом из Вашингтона я попросил передать ему маленькую подводную лодку, чудо механики, которое создали в арсенале Бизерты. Он тепло поблагодарил меня в коротком письме и прислал мне свою фотографию: "Генералу де Голлю, моему другу".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
