следующем: будут ли они рабами тоталитарной системы или свободными членами наднациональной демократии.
Что касается Великобритании и Франции, то нет никаких сомнений в том, что если они не откажутся от традиционных притязаний на неограниченный национальный суверенитет, их ждут большие беды. С еще большей определенностью это может быть сказано относительно Австралии и Новой Зеландии.
Остаются еще США и Канада. В XIX в. они вели беззаботную жизнь островитян. Тысячемильный океан отделял их от потенциальных захватчиков. Они были в безопасности, потому что состояние техники исключало возможность агрессии. Но эпоха воздухоплавания сделала их непосредственными соседями опасных врагов. Нет ничего невозможного в предположении, что через десять или двадцать лет вторжение на североамериканский континент станет для Германии и Японии столь же технически осуществимым, как захват Голландии в 1940 г. или Филиппин в 1941–1942 гг. Гражданам США и Канады придется осознать, что мирную жизнь им способно обеспечить только сотрудничество со всеми демократическими народами.
Таким образом, очевидно, что западные демократии должны воздерживаться от любых форм взаимной экономической войны. Правда, в общественном мнении до сих пор господствует убеждение, что нелепо надеяться на возвращение к режиму свободы торговли по всему миру. Но если торговые барьеры не будут устранены хотя бы между странами, способными образовать союз демократических государств, никакого союза не будет. В этом едины все планы послевоенного урегулирования. Все они исходят из предположения, что демократии прекратят донимать друг друга методами экономического национализма. Они только не понимают, чего требует такое решение и какими должны быть его последствия.
Нельзя забывать, что экономический национализм представляет собой следствие этатизма в форме как интервенционизма, так и социализма. Без торговых барьеров могут обходиться только страны, приверженные политике нестесненного капитализма, которая высмеивается в наши дни как реакционная. Если страна не хочет отказаться от государственного регулирования экономики, но при этом отвергает протекционизм в отношениях с другими членами будущего союза народов, она должна наделить всей полнотой властных полномочий руководящие органы такого союза и полностью передать свой суверенитет новой наднациональной власти. Но наши современники не склонны принять такое решение.
Существом вопроса пренебрегали, потому что господствовала уверенность в том, что проблема разрешится путем создания федерального союза. Часть полномочий, как предполагалось, будет передана на наднациональный союзный уровень власти, а часть останется на уровне национальных правительств стран-членов. Во многих странах федеральное устройство власти оказалось очень удачным решением, особенно в США и Швейцарии. Нет оснований, говорят нам, сомневаться, что оно окажется менее успешным в большом федеральном союзе западных демократий, который предлагается в проекте Кларенса Стрейта{138}, [129].
К сожалению, ни м-р Стрейт, ни защитники других подобных проектов не учитывают того, как изменилась структура этих двух федеральных правительств (да и всех других федеральных образований) с распространением экономического интервенционизма и социализма. В Америке и в Швейцарии федеративные системы были основаны в эпоху, когда вмешательство в дела своих граждан не считалось делом гражданского правительства. В США были федеральные таможенные сборы, федеральная почтовая служба и национальная денежная система. Но почти во всех иных отношениях федеральное правительство не пыталось контролировать бизнес. Граждане были вольны заниматься собственными делами. Единственной задачей правительства была охрана внешнего и внутреннего мира. В таких условиях не составляло труда разделить властные полномочия между федеральным правительством и правительствами штатов. Федеральному правительству было передано ведение всех вопросов, которые выходили за пределы территории штатов: международные отношения, защита от внешней агрессии, защита торговли между штатами, управление почтовой и таможенной службами. Во всем остальном федеральное правительство не вмешивалось в дела штатов, а правительства штатов не лезли в то, что считалось частным делом граждан.
Политика интервенционизма радикально нарушила равновесие в разграничении юрисдикций. Все вновь возникавшие полномочия отходили не правительствам штатов, а федеральному центру. Каждый шаг к расширению государственного вмешательства и планирования сопровождался расширением полномочий центрального правительства. Когда-то Вашингтон и Берн были местом пребывания федеральных правительств, сегодня они превратились в столицы в подлинном смысле этого слова, а штаты и кантоны буквально низведены на положение провинций. Весьма характерно, что противники усиления государственного регулирования описывают свою позицию как борьбу против Вашингтона и против Берна, т. е. против централизации. Проблема воспринимается как соперничество между правами штатов и полномочиями центральной власти.
Такое развитие событий не случайно. Это неизбежное следствие политики вмешательства и планирования. Подобные меры должны приниматься на общенациональной основе, когда отсутствуют торговые барьеры между членами федерации. Не может быть и вопроса о принятии таких мер только для одного штата. Повысить производственные издержки на территории, не защищенной торговыми барьерами, невозможно. В системе интервенционизма отсутствие торговых барьеров между штатами сдвигает политический центр тяжести на уровень федеральной власти. Чисто формально, с точки зрения конституционного права, США и Швейцарская конфедерация, несомненно, могут считаться федерациями, но по сути дела они все дальше и дальше идут по пути централизации.
С еще большим основанием это относится к социализму. Республики, образующие СССР, существуют лишь номинально. СССР – это в высшей степени централизованное государство[130]. То же самое может быть сказано о Германии. Нацисты заменили федеральное устройство власти унитарным.
Было бы ошибкой считать, что источником сопротивления международной унификации власти будут только национальная гордость и тщеславие. Такого рода вещи не будут непреодолимым препятствием. Основные источники сопротивления будут более глубокими. Передача суверенитета от национальных властей наднациональным органам власти предполагает полное изменение структуры политических сил. Группы давления, которые обладали огромным влиянием на национальном уровне и могли оказывать влияние на политику, могут стать совершенно бессильными, и наоборот. Даже если оставить в стороне щекотливый вопрос о миграционных барьерах, факт очевиден. Американским производителям хлопка нужна более высокая цена на хлопок, и хотя в Соединенных Штатах они представляют собой меньшинство, у них есть силы, чтобы навязать стране более высокие цены на хлопок. Сомнительно, чтобы они сохранили такое же влияние в рамках союза, объединяющего многие страны, импортирующие хлопок. С другой стороны, британские автомобилестроители защищены от американской конкуренции очень эффективными протекционистскими мерами. Им не понравится перспектива утраты этого преимущества. Подобные примеры можно приводить до бесконечности.
Источником самой серьезной и опасной оппозиции созданию наднационального правительства станут рабочие – самая могущественная из современных групп давления. Рабочие стран с самыми высокими ставками заработной платы почувствуют себя ущемленными конкуренцией стран с низкой заработной платой. Они будут считать эту конкуренцию нечестной и поднимут вопрос о демпинге. Но при этом они не согласятся на ту единственную меру, которая способна поднять ставки заработной платы в странах с менее благоприятными условиями производства, на свободу миграции.
В наши дни государственное регулирование экономики направлено
