восемь секунд?
На плечо мне что-то давило. Я посмотрел, что это может быть, и увидел изящную голову — леди Регнолл спала сладким сном. Леди Регнолл!.. В том дивном сне, который мне привиделся, она была жрицей и звалась Амадой. А вот и знак молодого месяца у нее повыше груди. Да, но ведь еще мгновение назад я был в храме с Амадой, облаченной так же, как нынче вечером была одета леди Регнолл, и находился с нею в такой близости, что при одном лишь воспоминании об этом меня бросило в краску. Леди Регнолл! Амада!.. Амада! Леди Регнолл! Храм! Будуар! О, я, верно, схожу с ума!
Мне не хотелось будить ее: это было бы… совсем уж недостойно. И я, Шабака, или Аллан Квотермейн, так и сидел недвижно, ощущая себя на удивление уютно и пытаясь свести воедино все пережитое, как вдруг Амада… то есть леди Регнолл, сама очнулась.
— Интересно, — проговорила она, не поднимая головы с моего плеча, — что сталось со святым Танофером. Кажется, я слышала сквозь мрак, как он отдавал распоряжения, какую могилу рыть фараону и в каком месте, и все приговаривал, что нужно поторапливаться, потому как дни его сочтены. Да-да, а мне хотелось, чтобы он ушел прочь. О Боже! — воскликнула она и тотчас встала.
Я тоже поднялся — и мы так и стояли, глядя друг на друга.
Между нами, напротив камина, помещался треножник с чашей из черного камня, на дне которой виднелась горстка серого пепла, — остатки тадуки. Мы посмотрели на чашу.
— И куда же нас занесло, Шаба… то есть мистер Квотермейн? — вздохнула она, глядя на меня в изумлении.
— Ума не приложу, — смущенно ответил я. — На Восток, кажется. Но это… это был всего лишь сон.
— Сон? — переспросила она. — Ерунда! Скажите, разве не вы стояли вместе со мной в святилище перед статуей Исиды, той самой, что два года назад рухнула на Джорджа и задавила его насмерть? И разве не вы дарили мне ожерелье из чудесных розовых жемчужин, которое мы повесили на шею статуи в знак милостивого дара, потому что я нарушила данные ей обеты, — то самое ожерелье, которое вы выиграли на спор у Великого царя?
— Нет, — торжествующе ответил я, — ничего подобного. Разве я не заслужил эти бесценные жемчужины в сражении? Я отдал ожерелье на хранение Кареме, после того как матушка моя вернула его мне, когда лежала на смертном одре. Я отлично помню.
— Да, а Карема потом передала жемчужины мне в знак вашей любви, когда появилась в городе со святым Танофером и принесла с собой нечто куда более ценное для нас в те дни — кое-какую снедь. Потому что мы там умирали с голоду, да будет вам известно. Так вот, а после я соединила этим ожерельем нас обоих в храме в знак нашего вечного союза. Правда, вслед за тем мы решили, что будет разумнее преподнести жемчужины в дар богине… чтобы умилостивить ее, да будет вам известно. О, и как только посмели мы связать друг друга смертной клятвой в ее святилище, в ее же присутствии, и особенно я, дважды присягнувшая ей перед тем в верном служении? То было оскорбление, усугубленное святотатством.
— Это только так кажется, потому что любовь сильнее страха, — возразил я. — Но вы как будто спали немного дольше меня. А значит, можете сказать, что было дальше. Сам я помню только… впрочем, далеко не все, — прибавил я, потому как вдруг все вспомнил, но продолжать не мог.
Она вся зарделась и пришла в сильное волнение.
— У меня мысли путаются! — воскликнула она. — Помню, дальше вышло как-то глупо… все эти нежности. Но, сами знаете, чего только не бывает во сне.
— А, по-моему, вы сказали, это был не сон.
— На самом деле я даже не знаю, что это было… А ваша рана больше не болит? Вы тогда просто истекали кровью. И даже испачкали меня, — она прикоснулась к груди и с удивлением оглядела свое священное древнее одеяние, думая увидеть на нем красные следы.
— Надо же, ни пятнышка, а значит, это и впрямь был сон. Но, клянусь честью, битва была! — ответил я.
— Да, я наблюдала за ней с крыши пилона… О, это было грандиозное зрелище! Помните, как эфиопы атаковали Бессмертных? Ну конечно, помните, вы же сами вели их в бой. А потом фараон Пероа погиб … это был Джордж, чтоб вы знали. И Великий царь пал, сраженный из вашего черного лука… да уж, вы и тогда были не промах… И горели корабли — полыхали ярким пламенем! И много чего еще было.
— Да, — сказал я, — было, было. Святой Танофер оказался неплохим стратегом, а может, его Чаша, кто знает.
— А вы оказались неплохим полководцем, как, впрочем, и Бэс. О, сколько мук я натерпелась, когда все вдруг стало так неопределенно! Сердце у меня горело огнем, да, я так боялась за… — она вдруг осеклась.
— За кого? — спросил я.
— За Египет, конечно, а когда я увидела в алебастре ваше отражение — как вы вошли в храм, где, если помните, я молилась за вашу удачу и жизнь, то едва не умерла от радости. Потому что была привязана к вам, Шабака, да-да, чтоб вы знали, и так все время, пока продолжалась моя роль в этой истории, о чем мы, верно, даже не догадывались. Хотя я держалась холодно и упрямилась, я любила, да-да, и в той жизни знала, каково оно — любить. А Шабака выглядел — о! — таким героем в своей изодранной кольчуге и с победоносным блеском в глазах. К тому же он был по-своему красавец. Впрочем, я несу чушь.
— Да уж, притом несусветную. Однако жалко, что мы не знаем, чем все закончилось. Жаль, что вы все забыли, хотя я просто сгораю от любопытства. А тадуки, что, больше не осталось?
— Ни щепотки, — твердо сказала она, — да и потом, двойная доза
