«Т-тупые свиньи, одни тупые свиньи вокруг. Хрюканье их, я не могу больше слушать их хрюканье. Выйти и поливать их свинцом, размазывать гадов. О-о-о-о, как я их всех ненавижу! За все ненавижу. Они, они цепляют бирочку «Я убогий» и валятся на колени. Валятся на меня, понимаешь?! Да пусть взметнутся, пусть все затопят. Скорее, скорее до конца!»
Ничего не понятно, как все это так получилось, что получилось, и чем все это закончится.
1996 г.
На кухне
В зале громкая музыка из магнитофона. Там танцуют, кричат, веселятся. А мы с Лехой сидим на кухне, прихватив с общего стола батл водки. Леха уронил голову на руки, сопит.
– Давай?
Он очнулся:
– Давай!
Пьем.
– Ху-у!.. – И Леха заводит разговор на свою любимую тему: – Вот, Вадька, видишь, блин, как это все… Понимаешь?
Я киваю.
– Они там торчат, блин, не, это, не понимают. И, блин, не поймут.
– Не поймут, Леха.
– А, блин, жизнь, Вадька… жизнь, она же – одна!
– Одна, конечно, одна.
– Одна! – Леха бросает голову на руки и тут же ее поднимает. – А зачем она? Зачем она мне? Бли-ин!.. Кто я вообще, что? – И плачущим голосом отвечает: – Ничто!
– Зря, – вздыхаю я.
– Зря, Вадька, зря! Надо делать, блин, мочь… Для этого ведь родились! Вадька-а! Я же мечтал, я хотел… Мне – двадцать два. Уже два… блин, два! А что я?!
Я плеснул в рюмки и мимо.
– Давай, Леха?
– Давай, блин.
Пьем.
– Ничего не осталось. Ничего!.. Только вот пить на халяву. Бли-ин!.. Но я ж человек! Я же… Эх! – В его глазах слезы.
– На, курни, – протягиваю окурок.
Он жадно затянулся.
– Ты, Владька, ты понимаешь…
– Понимаю, Леха, все понимаю.
Окно открыто. Ночной ветерок освежает лицо. Дышится легко. Весной пахнет сквозь водку.
– Жизнь… блин, это же чудо. Вадька! Это… ну, ты понимаешь… Я так ее ждал, я, блин, мечтал… А на фига? Вадька, скажи, на фига?
Я пытаюсь ответить:
– Знаешь, Леха, это болото. Жизнь – болото. Просто, понимаешь, родили, ну и живи. Да, это болото.
– Да? – У Лехи слезы в глазах. – А зачем тогда всё? Я?..
– Просто… Родились, поели… и всё.
– И всё.
Так мы сидим и беседуем. Леху совсем развезло, а я еще хочу выпить.
– Леха, давай?
– Не-е, – морщится он. Вздыхает и снова спрашивает: – А зачем тогда всё? Зачем, блин, говорят?..
– Просто.
– Бли-и!.. Вадька, а я-то думал! Я-то… блин…
– Давай, Леха! – Я двигаю к нему рюмку.
– Давай, Вадька, теперь уже все равно!..
Пьем.
– А они, – машет Леха в сторону музыки, – они не врубаются, блин! Они там… торчат…
– Пускай торчат.
– …дураки!
– Они, Леха, просто живут. Просто. Им не надо.
– А мне надо! Мне надо… было… хотел… Но, блин, теперь я понял… Я все понял! – И он загадочно оглянулся на окно. Тянется ко мне, шепчет: – Вадька, друган… давай… чтоб легко. Что нам терять?
Я смотрю в окно, понимаю.
– Туда?
– Туда! Давай, блин, туда! Зачем?.. Зачем нам в этом болоте? А?
Я наливаю:
– На посошок!
– Давай!
Пьем. С минуту сидим молча.
– Вот это да! – вздыхает Леха и поднимается.
Подходит к окну, смотрит в ночь.
– Ветерок… звездочки… Зачем, блин, родили?
Я тоже встаю.
– Ну что, Леха, пора?
– Пора! – Он тяжело лезет на подоконник. Садится. Перекидывает ноги.
И вот его нет.
Гулкий шлепок.
Я подхожу. Смотрю вниз.
Ничего не видно. Темно.
1994 г.
Водка
Таня встретила Игоря в коридоре и сказала:
– Привет.
– Привет, – сказал и Игорь.
– А может… Может быть, погуляем?
Игорь посмотрел на Таню:
– Давай. Сейчас?
– Минут через десять. Я себя в порядок чуть-чуть приведу. Хорошо?
Игорь ответил:
– Да, хорошо.
– Заходи через десять минут.
– Хорошо.
Таня ушла к себе в комнату, а Игорь к себе.
Игорь покурил, посмотрел в окно. Рядовой, самый обычный вечер. В доме напротив десятки желтых окон-близнецов. Только занавески и шторы разные… Игорь затушил окурок, надел пальто и пошел к Тане.
Таня уже собралась.
– Пошли? – спросила она.
– Да, – сказал Игорь.
И они пошли гулять.
Вечер превращался в ночь. Короткие минуты, которые могут стать лучшими в жизни.
Они шли по парку, по асфальтовым дорожкам и молчали. Игорь молчал, и Таня тоже. Женщины выгуливали собак, старички бегали. В крошечном квадратном пруду уныло, как неживые, плавали утки, а с деревьев в воду сыпались листья.
– Да, – сказал Игорь, устав молчать, – хорошо.
– Хорошо, – честно ответила Таня, и Игорю стало стыдно.
Она села на качели.
Игорь принялся было ее раскачивать, но подшипники завизжали, и Игорь сказал:
– Подшипники визжат. Давай пройдемся еще.
– Давай, – согласилась Таня.
Они снова пришли к пруду, где плавали утки. А с деревьев в воду продолжали сыпаться листья.
– Мда-а, – вздохнул Игорь, – хорошо-о…
– Хорошо.
Когда совсем стемнело, они вернулись. Игорь проводил Таню до ее комнаты.
– Пока? – спросил он.
– Пока, – ответила Таня. – Спасибо.
И она скрылась за дверью.
Игорь прошелся по коридору взад и вперед, а затем побежал за водкой.
Октябрь 1996 г.
Дело
Вчера после работы Губин Евгений Сергеевич был на дне рождения у своего друга еще по институту Макарова Андрея Борисовича. Прилично выпил, остался ночевать. Утром на работу. Рабочий день. Около семи только, усталый опустошенный, Евгений Сергеевич стоял у двери своей квартиры, искал ключом в темноте подъезда щелку замка. О! Есть. Провернул два раза, толкнул дверь, вошел.
Включил свет в прихожей, скинул туфли, выдох-нул:
– Фу-ф, дома…
Квартира однокомнатная, в пятиэтажном доме на первом этаже. Зал, так сказать, – восемь шагов на пять, кухонка, ванная и туалет раздельно, и прихожая – тесненький пятачок. С этого пятачка глянул Евгений Сергеевич в зал и остолбенел.
Дверцы шифоньера открыты, белье сметено на пол. Ковра нет, телевизора на тумбочке нет, магнитофона, кассет, гитары нет, электрического чайника на журнальном столике тоже. Шторы раздернуты, и окно открыто. Прохладный ветерок плавает по залу.
Евгений Сергеевич на цыпочках прошел к окну, по пути мутно оглядывая разгромленное жилище. А за окном пусто и тихо. Голые ветви березы покачивались перед глазами, близкий корявый забор стройки стоял. Пусто совсем, удивительно пусто. Даже собаки не бегают. И Евгений Сергеевич прикрыл рамы, заметил, что железная сетка с форточки сорвана.
– Залезли…
Потом побежал искать телефон. У ближайших соседей телефонов нет, а с других этажей Губин не знал.
Все автоматы оказались без трубок, зато встретился наряд, патрулирующий улицу.
– Здравствуйте! – хрипло вскрикнул Евгений Сергеевич. – Залезли!
Милиционеры остановились.
– Кто? Куда?
– Ко мне… в квартиру ко мне!
– И до сих пор там? – спросил сержант.
Евгений Сергеевич почему-то хохотнул:
– Нет, ушли.
Потом патруль сообщил по рации о факте квартирной кражи, там узнали от потерпевшего, как проникли, адрес, подъезд.
– Идите домой, – сказал сержант, – скоро приедут.
Евгений Сергеевич, не прощаясь, побежал домой. Прохожие вокруг спокойны, выгуливают собак, несут куда-то мусор, подростки на скамейке слушают музыку.
– Боже мой! Боже мой! – начинал приходить в себя Евгений Сергеевич. И чем больше приходил, тем страшнее становилось. Деньги, почти пятьсот тысяч! Магнитофон, телевизор «Рассвет», ковер, куча кассет, выходной костюм, бесценная двенадцатиструнная гитара!
– Боже мой! Боже мой!
Евгений Сергеевич ворвался домой и удивился, что убежал, не закрыв дверь.
– Боже м-мой!
Он сел на табурет на кухне, бросил голову в ладони. И сколько сидел так, погруженный в ошеломление, не сознавал.
Потом стук в дверь. Не острый, а глухой, широкий – боком кулака. Евгений Сергеевич вскочил, открыл дверь, не спрашивая: «Кто?»
В лицо свет фонарика, недовольный, усталый голос:
– Милицию вызывали?
– Да, да! Проходите, пожалуйста!
Через пятачок прихожей в зал проследовали четыре человека в штатском, один в форме, старшина.
– Ну что у вас? – спросил коренастый, обаятельно-суровый мужчина. Лицо сухое, глаза красные, словно не спал несколько суток. Из-под расстегнутой кожаной куртки выглядывает рукоять пистолета.
– В-вот… обворовали, – развел подрагивающие руки Евгений Сергеевич.
– Тэк. Что похищено?
– Много чего… гитара, телевизор, магнитофон, – заторопился Губин.
Но мужчина прервал его:
– Ясно. Кого-нибудь подозреваете?
– Кого… Нет. Курят тут подростки… у забора. Не знаю…
– Один проживаете?
– Один… да.
Мужчина прошелся по комнате:
– Тэ-эк. Через форточку?
– Да! – бросился Евгений Сергеевич к окну. – Сетку тут вот сорвали, сломали задвижку…
– Ничего не трогать!
Губин отдернул руки.
