Помедитировав так несколько минут, я снова отправился на поиски Витьки. Я брел по тропинке и про себя ругался. Блядские хоббитцы! Где же этот раздолбай Шварцман? Бросил меня, а сам шляется черт знает где, небось, водку пьянствует. Так я шел, а навстречу мне стали выскакивать разные люди. Сначала выскочил Поленов, налетел на меня, обнял и стал клясться в вечной любви и дружбе, и целоваться лез. Меня это совершенно не обрадовало, я бы предпочел получить поцелуй от какой-нибудь девушки, а не от этого пьяного идиота. Почему-то он меня жутко разозлил, а когда через несколько шагов то же самое проделал такой же пьяный Новгородцев, настроение у меня упало совсем до нуля, и я уже начал высматривать подходящее дерево, чтобы на нем повеситься, но наткнулся на Малевича с Некрасовым. Они выглядели более-менее трезвыми, и я спросил их, не видели ли они Витьку.
- Он в своей палатке спит, - ответил Малевич. - Мы его туда отвели, ещё когда концерт шел. Он стоял на краю дороги и кричал: "Я - Шварцман! Куда мне идти?" Ну, пришлось его отвести.
Блин-банан! Я его тут по всему лесу ищу, а он, бездельник, надрался опять и дрыхнет в своей палатке, и ведь я рядом был, а туда не догадался заглянуть! И непонятно, на кого ругаться - на него или на себя. Я тут же повернулся и зашагал обратно по всем лужам, почти не разбирая дороги.
Я вознамерился заглянуть в Витькину палатку, чтобы проверить, там ли он, не проспался ли он и не убрел ли куда-нибудь. Но мне не пришлось этого делать - навстречу мне из палатки вылезла Аленка.
- Витька там? - спросил я её.
- Да.
- Спит?
Она кивнула. Очевидно, теперь на его компанию нечего было рассчитывать. Время было ещё детское, всего пол-четвертого, и надо было придумать, чем заняться дальше. С нашего костра опять все смылись, и мы с Аленкой отправились к "Восемнадцати". Там Зубр пел песни разных известных авторов, и мы присели послушать. Тут же и Мак Сим сидел, уже вполне протрезвевший. Тут же и Краснопольский околачивался, все ещё со своим дипломатом.
Было очень зябко. Костер здесь был не из больших, и его тепло слабо доходило до нас. Я заметил, что Аленка чуть-чуть дрожит.
- Замерзла? - спросил я.
- Ага.
- Я тоже. Давай греться друг об друга, - я обнял её, крепко прижал к себе и положил голову ей на плечо. Мне сразу стало хорошо и тепло, но едва я закрыл сразу начавшие слипаться глаза, как обнаружил себя парящим в центре безграничной Вселенной, наполненной тысячами звезд, и в этой Вселенной было очень неуютно. Я ощутил, что меня понесло фантастическим зигзагом по неведомой спирали, гигантской и раскручивающейся. Все это существовало только в моем воображении, но думаю, что если бы не опирался на Аленку, я бы в конце концов свалился с бревна. Я ещё крепче прижался к Аленке и с трудом разлепил глаза. Головокружение прошло, но глаза отчаянно пытались закрыться. А потом меня начало мутить. Как раз в этот момент до меня дошла пущенная по кругу бутылка водки. Краснопольский вручил её мне, но я с отвращением поглядел на неё и пустил дальше.
- Что, плохо? - спросил Сашка.
- "Звездная болезнь" - ответил я.
Он поинтересовался, что это такое, и я объяснил, что я так называю то состояние, когда летаешь по бескрайней Вселенной.
- Понятно, - сказал он. - Я думал про другое, - и стал рассказывать, как он однажды решил стать эльфом.
- Эльфы видят пятнадцать миллионов звезд, да? - спросил он.
- Ну, допустим, - я понятия об этом не имел, но поверил, потому что не мог понять, как они существовали в сумеречном мире, когда над Средиземьем не было ни солнца, ни луны.
- А человеческий глаз - около трех тысяч. Все дело в том, что у эльфов смещено цветовосприятие, и они видят в ультрафиолете. Ну, и я договорился с одним мужиком, он мне облучил глаза ультрафиолетом, чтобы ненадолго изменить границу восприятия. И я увидел около миллиона звезд.
- Ну и как?
Он что-то пробурчал, из чего я понял, что впечатление было не слабым, и он больше не жаждет повторить этот опыт.
- Ну и сумасшедшие вы все-таки, толкиенисты! - заметил я.
- А ты знаешь, какое у меня прозвище? Гэндальф. Потому что я, как и он, тоже всюду свой нос сую.
Нос у него, надо заметить, был очень длинным.
9.
Через какое-то время я обнаружил Витьку. Он стоял в темноте за моей спиной, шатался и дрожал крупной дрожью - то ли замерз насквозь в палатке, то ли у него такая странная реакция на сильный перепой.
- Проснулся? - спросил я.
- Аг-га, - промолвил он, стуча зубами. - У н-нас ещ-ще ост-т-талось ч-что-нибудь?
- У меня только вино.
- У м-меня в п-п-палат-тке гд-де-то д-должна б-быть ф-фляжка с п-п-портвейном, - еле выговорил он. - Б-будь д-д-другом, п-п-принеси?
Я отправился к нашей палатке, а по пути мог наблюдать ещё одну любопытную сцену: в стельку пьяный Поленов пытался заползти в свою палатку. Он тыкался головой в бок палатки, потом отползал немного и опять пытался протаранить стенку. Но увы, ничего у него не получалось. А ведь, как мне стало потом известно, в палатке его ждала женщина.
Я действительно обнаружил в нашей палатке фляжку, а в ней на дне немного портвейна. Не знаю, как он уцелел. С портвейном я вернулся к Витьке, мы отошли в сторону, и я налил ему в кружку. Он взял кружку в руки, но руки у него так тряслись, что он не мог донести кружку до рта, и только все расплескивал. Пришлось поить его, как маленьких детей кормят с ложечки. Не знаю, пошло ли это ему на пользу или нет, но дрожать он перестал. Через несколько минут он нашел какой-то торчащий из земли кол - наверное, остатки срубленного дерева - лег на него животом и стал излагать наружу все, что он думает об этом мире. Блевал он так долго и обильно, что я даже испугался, что это с ним так сурово? Аленка принесла от костра чай и стала его отпаивать.
Тем временем на костре Зубр кончил петь - видно, исчерпал себя - и наступившим молчанием воспользовался Краснопольский. Он, зачем-то взяв гитару в руки, читал энергичные стихи, яростно налегая на букву "р", а-ля Высоцкий. Я оказался рядом с Зубром и слышал, как тот негромко сказал:
- Он, конечно, м.., но стихи читает здорово.
Потом гитару взял Витька, но то ли он ещё не отошел до конца, то ли желающих слушать не было, - что-то у него не пошло. Он опять попытался спеть "Лошадок", видимо, забыв, что их уже пели, но никто его не поддержал, он пропел пару куплетов и завял. Потом он спел себе под нос ещё две-три песни, и мы решили, что пора идти спать.
Но прежде чем сделать это, мы распрощались с Краснопольским. Он решил уехать прямо сейчас, на первой электричке, и не ждать до утра. Мы обменялись с ним рукопожатиями, и он удалился, походкою твердой шагая по хляби. И весь такой гордый, и весь такой с дипломатом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
