Не она первая заговорила о патефоне, ей это и в голову не приходило. Заговорил о нем мсье Чжо.
Когда это произошло, они были, как обычно, одни в бунгало. Их разговоры наедине длились по три часа каждый день, в это время Жозеф и мать занимались чем-нибудь на улице в ожидании момента, когда они все вместе поедут в Рам на лимузине. Мсье Чжо приезжал после сиесты, он снимал шляпу, небрежно плюхался в кресло и в течение трех часов кряду ждал и ждал от Сюзанны хоть малейшего обнадеживающего знака, любого, пусть самого ничтожного поощрения, которое позволило бы ему считать, что он хоть немного продвинулся вперед по сравнению со вчерашним днем. Эти беседы наедине приводили мать в восторг. Надежды ее крепли с каждым днем. Она настаивала на том, чтобы дверь бунгало оставалась открытой, дабы у мсье Чжо не было иного способа, кроме брака, утолить свое сильнейшее желание переспать с ее дочерью. Так что дверь была распахнута настежь. Напялив свою вечную соломенную шляпу, в сопровождении капрала с сапкой в руке, она прохаживалась взад и вперед возле бунгало между рядами банановых деревьев, росших вдоль дороги. Время от времени она удовлетворенно поглядывала на дверь гостиной: работа, совершавшаяся за этой дверью, была куда более полезной, чем та, которой она якобы занималась, суетясь вокруг банановых деревьев. А Жозеф вообще не входил в дом, пока там сидел мсье Чжо. С тех пор, как сдохла его лошадь, он целыми днями возился с «ситроеном». Когда с машиной было все в порядке и никакой починки не требовалось, он ее мыл. Уж он-то никогда не смотрел в сторону бунгало. Когда ему надоедала машина, он уходил куда-нибудь далеко поискать, как он говорил, другую лошадь. Когда он не искал другую лошадь, то отправлялся в Рам, просто так, чтобы быть подальше от дома.
Сюзанна и мсье Чжо проводили вдвоем чуть ли не всю вторую половину дня, пока не наступало время ехать в Рам. Иногда, следуя наставлениям матери и лениво стараясь поддержать в нем честные намерения на свой счет, Сюзанна расспрашивала мсье Чжо о каких-нибудь подробностях, касающихся их женитьбы. Больше у мсье Чжо спрашивать было нечего. Сам он не спрашивал ничего. Ему достаточно было просто смотреть на Сюзанну мутными глазами, смотреть и смотреть, со все возрастающей жадностью, никогда не насыщаясь, как это обычно бывает, когда человека душит страсть. Если Сюзанне, утомленной этими взглядами, случалось задремать от усталости или от скуки, то, проснувшись, она обнаруживала, что он по-прежнему смотрит на нее вылезающими из орбит глазами. Это продолжалось бесконечно. Если поначалу Сюзанне было приятно пробуждать в мсье Чжо подобные чувства, то с тех пор, увы, это уже успело двадцать раз ей наскучить.
Однако о патефоне заговорила не она. Как ни странно, заговорил о нем мсье Чжо. В тот день, кстати, он явился с не свойственным ему выражением лица, в глазах была непривычная живость, некий особый блеск, наводивший на мысль, что, может быть, у мсье Чжо — чего только на свете не случается? — зародилась в голове какая-то идея.
— Что это за патефон? — спросил он, указывая на старенький патефон Жозефа.
— Патефон как патефон, — ответила Сюзанна.
Сюзанна и Жозеф помнили его с первых дней своей жизни. Его купил отец за год до смерти, и мать не пожелала с ним расставаться. Перед отъездом на равнину она продала старые пластинки и поручила Жозефу купить новые. Из них уцелело всего пять, и Жозеф бдительно хранил их у себя в комнате. Он один имел право пользоваться патефоном, и никто кроме него, не смел его заводить и даже трогать пластинки. Сюзанна никогда бы и не стала так огорчать Жозефа, но он все равно был начеку: каждый вечер, послушав музыку, он уносил пластинки к себе и убирал на место.
— Странно, что Жозеф так любит этот патефон, — говорила мать.
Иногда она жалела, что взяла его с собой на равнину, потому что чаще всего именно музыка вызывала у Жозефа желание послать все к черту. Сюзанна не соглашалась с матерью, ей вовсе не казалось, что патефон вреден Жозефу. И когда он, прослушав в очередной раз все пластинки, неизменно заявлял: «Не знаю, какого дьявола мы торчим в этой дыре», — она была согласна с ним всей душой, сколько бы мать ни кричала. Всякий раз, когда звучала «Рамона», в них неизменно с новой силой вспыхивала надежда, что автомобили, которые должны увезти их отсюда, уже совсем скоро затормозят перед бунгало. «Когда у тебя нет женщин, нет кино, нет ничего вообще, — говорил Жозеф, — то с патефоном все-таки не так тошно». Мать утверждала, что он врет, будто у него ничего нет. Действительно, он уже переспал со всеми белыми женщинами приемлемого возраста в Раме. Со всеми красивыми туземками от Рама до Кама. Когда он занимался перевозками, то иногда спал с пассажирками в повозке. «Не могу удержаться, — оправдывался Жозеф. — Кажется, я мог бы переспать со всеми женщинами земного шара». Однако ни одна из женщин с равнины, как бы хороша собой она ни была, не смогла бы заставить его отказаться от патефона.
— Он совсем старый, — сказал мсье Чжо. — Это допотопная модель. Я разбираюсь в патефонах. У меня дома электрический проигрыватель, я привез его себе из Парижа. Вы, может быть, не знаете, но я обожаю музыку.
— Мы тоже. Но ваш электрический проигрыватель хорош, когда есть электричество, а у нас электричества нет, так что нам от него ни горячо, ни холодно.
— Но ведь патефоны бывают не только электрические, — сказал мсье Чжо с многозначительным видом. — Есть и другие, они тоже хорошие.
Он упивался своей идеей. Он уже подарил Сюзанне платье, пудреницу, лак для ногтей, помаду, дорогое туалетное мыло и крем для лица. Но обычно он приносил все это неожиданно, не предупреждая заранее. Он являлся, доставал из кармана сверточек и протягивал Сюзанне. «Угадайте, что я вам принес», — говорил он лукаво. Сюзанна брала, разворачивала: «Ну что вы, зачем?» говорила она. Так это происходило обычно. Но в тот день все было иначе. В тот день произошло нечто новое.
Действительно новое. После разговора о патефонах и достоинствах различных марок мсье попросил Сюзанну открыть дверь душевой кабинки и показаться ему голой, за это он обещал ей новую модель патефона под названием «Голос хозяина» и вдобавок еще пластинки, «последние новинки из Парижа». И когда Сюзанна принимала душ, как всегда вечером, перед тем как ехать в Рам, он тихонько постучал в кабинку.
— Откройте, — сказал мсье Чжо тихо. — Я не дотронусь до вас, я не сделаю ни шагу, я только на вас посмотрю, откройте мне.
Сюзанна застыла и уставилась на темную дверь кабинки, за которой стоял мсье Чжо. Ни один мужчина еще не видел ее совсем голой, кроме Жозефа, который заходил иногда помыть ноги, когда она обливалась. Но поскольку так повелось с самого детства, то это было не в счет. Сюзанна долгим взглядом осмотрела себя с ног до головы, изучая то, что так мечтал увидеть мсье Чжо. Она удивилась и замерла с улыбкой на лице, не отвечая ему.
— Только взглянуть, — молил мсье Чжо. — Жозеф и ваша матушка за домом. Я умоляю вас!
— Я не хочу, — слабо выговорила Сюзанна.
— Почему? Почему, маленькая моя? Мне так хочется вас увидеть, ведь я сижу около вас целый день. Только на секунду!
Стоя неподвижно, Сюзанна выжидала, пытаясь сообразить, стоит ли это делать. Отказ вырвался у нее непроизвольно.
«Нет!» Сначала категорическое «нет!» Но пока мсье Чжо продолжал молить, это «нет» незаметно превратилось в свою противоположность, и Сюзанна, вдруг ставшая безвольной в тесном пространстве кабинки, начала сдаваться. Ему очень хотелось увидеть ее. Что ни говори, а это все-таки мужское желание. И ей было что показать. Их разделяла лишь тонкая перегородка, оставалось только открыть дверь. Ни один мужчина на свете еще не видел то, что скрывалось за этой дверью. И не для того все это было создано, чтобы вечно прятать, а для того, чтобы это видели, чтобы это нашло свое место в мире, в мире, к которому принадлежал и он, этот мсье Чжо. Но как раз в ту минуту, когда она уже готова была открыть дверцу темной кабинки, чтобы туда проник его взгляд, мсье Чжо заговорил о патефоне.
— Завтра вы получите патефон, — сказал он. — Завтра же! Великолепный патефон «Голос хозяина». Милая моя, дорогая Сюзанна, откройте на одну секунду, и у вас будет патефон.
Вот так, в тот самый миг, когда она уже хотела открыть дверь и показать себя миру, мир купил ее, как продажную девку.
— Вы подонок, — слабо проговорила она. — Жозеф прав, просто подонок.
Я плюну сейчас ему в лицо. Она открыла, и плевок застыл у нее на губах. Не стоило труда. Это было невезение, этот мсье Чжо, такое же невезение, как плотины, как околевшая лошадь, не человек, а воплощенное невезение.
— Вот, — сказала она. — И плевать мне, что вы меня видели голой. Идите к черту!
Жозеф говорил: «Плевать мне на его лимузин», — и каждый раз, проходя мимо его машины, пинал ногами колеса. Мсье Чжо, вцепившись в наличник двери, смотрел на нее. Он был весь багровый и тяжело дышал, как будто его ударили и он вот-вот упадет. Сюзанна захлопнула дверь. Он так и остался стоять на месте, молча, перед закрытой дверью, и через некоторое время она услышала, как он вернулся в гостиную. Она оделась очень быстро, как делала это потом всякий раз, после того как нехотя показывалась мсье Чжо, смотревшему на нее совсем не тем взглядом, какого она ждала.
