Дальше, до самого конца перемены, ничего интересного в их разговоре не было.
«Нет, и эти не знают, — решила я, сидя за своей партой на уроке географии. — Разве что Боб. Нет, и он вряд ли».
Дома я в первую очередь обследовала бабушку (не все же ей меня обследовать). Здесь у меня была серьезная надежда на успех. Бабушка — старая и к тому же сама говорила про беспризорников.
— Бабушка, — осторожно спросила я, — а вот помнишь, ты рассказывала про беспризорников… Ну, что они курили… А вот сейчас беспризорники есть?
— Да что ты, Ольга, Господь с тобой! — Бабушка взмахнула руками. — Тогда разруха была, война, голод, тиф, холера. Люди тысячами мерли, вот дети и оставались без присмотра. А сейчас — какие ж беспризорники! Войны нет, голода нет, все сыты, одеты, в школах учатся…
— Сыты, одеты… — повторила я.
— А чего это тебя вдруг заинтересовало? — насторожилась бабушка.
— Да так, ничего, кино посмотрела… — быстро проговорила я и вышла из комнаты.
«Мама! — тщательно все обдумав, решила я. — Мама должна знать. Она взрослая, работает. Боб еще школьник, бабушка — пенсионерка. А мама должна знать». Оставалось решить, как бы так осторожно спросить у нее, чтобы не напугать и не вызвать никаких подозрений. Слово «беспризорники» годится для бабушки, но для мамы не годится. Ведь она родилась уже после войны. А какие еще есть слова? Есть еще бичи, бомжи. Это те, которые живут в подвалах шестнадцатиэтажки… Но это все взрослые… Нет, надо другое… А, вот — бродяги! Подходящее слово. Бродягами могут быть и дети и взрослые, и при этом они не воры и не преступники. Как раз то, что надо.
Когда мама пришла с работы, я выбрала момент (бабушка в это время ушла в кухню) и спросила:
— Мама, а кто такие бродяги? Они сейчас есть?
Мама задумалась, потом улыбнулась как-то очень по-молодому и сказала:
— Есть и сейчас бродяги. Только они не такие, как раньше. Другие… Сейчас, подожди… — Мама открыла дверцу серванта, вынула откуда-то из-под книг кассету, которую я раньше никогда не видела, и вставила ее в магнитофон по кличке Хрипунец. — Мы когда-то тоже были бродягами, — сказала мама. — Сейчас мне кажется, что это было не со мной. Костер, искры, еловые лапы, смола на поленьях, песни… Там я познакомилась и с твоим отцом. Он тогда неплохо играл на гитаре. Вот, это мы с ним поем. Послушай…
Мама щелкнула клавишей, что-то захрустело, а потом молодые, незнакомые голоса запели: «Люди идут по свету, им вроде немного надо, была бы прочна палатка да был бы нескучен путь. Но с дымом сливается песня, ребята отводят взгляды, и шепчет во сне бродяга кому-то: „Не позабудь!“» Я вежливо слушала и старалась не смотреть на маму, потому что на глазах у нее, кажется, показались слезы. Из коридора в комнату заглянула бабушка, удивленно посмотрела на нас, но ничего не сказала.
Когда песня кончилась, я сказала: «Спасибо, мама», — и пошла в коридор одеваться.
— Ты куда это намылилась? — подозрительно спросила бабушка.
— Да так, пойду погуляю… — ответила я и оглянулась назад. Через открытую дверь я увидела, что мама по-прежнему сидит на диване, в магнитофоне щелкает пустая пленка, а на губах у мамы — какая-то незнакомая мне улыбка.
«Странно, — думала я, наматывая на шею длинный, связанный бабушкой шарф. — Но, кажется, мама знает даже меньше, чем Боб и бабушка. Странно».
* * *
Чем больше думаешь, тем меньше понимаешь. Это я тоже только сейчас поняла, а раньше считала, что тот древний мудрец, который сказал: «Я знаю только то, что я ничего не знаю», — просто кокетничал. Пока ничего не знаешь, думать не о чем и все кажется ясным. Как только начнешь — потянется нитка из клубка. И хорошо бы обратно смотать, да не получается: конец потерялся.
И тогда я решила поехать к отцу. Может быть, хоть он сможет объяснить мне то, чего я сама не понимаю. Ехать хотелось и не хотелось одновременно. Хотелось увидеть отца, поговорить с ним… но видеть его новую квартиру, новую жену, новые рубашки, тапки, галстуки… Этого не хотелось.
Дома была только Зинаида Георгиевна. Она сделала вид, что обрадовалась и удивилась моему приходу. На самом деле только удивилась — за два года я пришла первый раз, хотя папа часто приглашал меня.
— Проходи, Олечка, проходи, — сказала Зинаида Георгиевна. — А папа сейчас придет. Он только вниз за хлебом вышел.
— А у нас за хлебом я ходила, — брякнула я. — А папа ковер пылесосил и полы мыл.
— Вот как, — сказала Зинаида Георгиевна, открыла буфет и зачем-то стала переставлять в нем чашки.
— А у вас моет? — спросила я.
Зинаида Георгиевна молча кивнула.
Она меня прощала, и я это видела. А мне не нужно было ее прощения. Когда два года назад отец с мамой разводился, мама говорила подругам, указывая на меня: «Такту и выдержке этого ребенка может позавидовать любой взрослый…» И я тогда, помню, гордилась собой и была безукоризненно вежлива с Зинаидой Георгиевной. Что это со мной теперь? И Надежде Николаевне чуть было не нагрубила…
В коридоре щелкнул замок, Зинаида Георгиевна выпорхнула в прихожую и что-то зашептала папе. Я встала с кресла и вдруг отчего-то почувствовала, что я высокая и худая, что школьное платье мне коротко, а на правой пятке на колготках спущена петля. Как это ощущение было связано с папой, я не поняла, но не удивилась ему. Потому что уже привыкла к тому, что у меня последнее время одно с другим плохо связывается. «Сейчас он войдет и скажет: „Здравствуй, дочка! Как ты выросла!“» — подумала я и отвернулась к окну.
— Здравствуй, дочка! Как ты выросла! — донеслось от двери.
Мне вдруг захотелось выбить стекло и выпрыгнуть на улицу. С пятого этажа.
— Здравствуй, папа! — сказала я. — Ты, конечно, не вырос, но тоже очень хорошо выглядишь. У тебя очень красивый галстук.
Папа покраснел, а Зинаида Георгиевна вышла из комнаты. Мама говорила: «Вообще-то Зина — женщина со вкусом, но у нее есть одна странная привязанность. К ярким и совершенно диким по сочетанию цветов галстукам. Она считает, что они оживляют костюм мужчины». Сейчас на папе был желтый галстук с зеленой полосой наискосок.
— Я вижу, что ты пришла не просто так, навестить меня, — сказал папа. — У тебя есть какие-то проблемы? Садись, поговорим… Зина! У нас есть что-нибудь к чаю? Я купил только хлеб…
— Я сейчас схожу… — откликнулась из кухни Зинаида Георгиевна.
— Спасибо! Не стоит! — громко сказала я. — Я совершенно сыта и скоро уйду.
— Ну зачем ты так, Оля? — Голос у папы стал мягким, как диванная думочка. — В этом доме ты не чужая…
— У меня есть свой дом, — ответила я и тут же вспомнила Ваську и Жеку.
— У тебя, я вижу, начинается переходный возраст, — грустно сказал папа.
— Возможно, — согласилась я. — Я хочу спросить у тебя вот о чем. Могут ли быть несчастны люди, которые сами по себе ни в чем не виноваты? Маленькие дети, к примеру?
— К сожалению, да, Оля. Например, болезнь. Кто в ней повинен?
— Хорошо, болезнь — это я понимаю. А если болезни нет?
— Тогда поясни конкретным примером, что ты имеешь в виду.
Я села в кресло и закрыла лицо руками.
— Понимаешь, — сказала я, — я думала, все хорошо, а оказалось — все плохо.
— Так уж и все плохо? — переспросил папа. — Может быть, все же что-нибудь хорошее осталось?
Я молчала.
Папа стал серьезным:
— Вообще-то я приблизительно понимаю, что ты имеешь в виду… Но это очень сложный вопрос… Вопрос о несовершенстве мира… Видишь ли, Оля, я сам знаю не все ответы… Но если уж он встал перед тобой, значит, ты до него доросла… Одно могу сказать тебе. Постарайся понять. Есть в мире вопросы… явления… понятия, на которые нельзя дать однозначного ответа, обозначить каким-нибудь одним цветом. На этом стоит и от этого развивается наш мир… И это не беда. Так было и так будет всегда… Беда получается, если кому-нибудь покажется, что он уже знает ответы на все эти вопросы. Понимаешь? Ведь тогда получается, что ему уже некуда идти. И он (или они) начинает поучать других. И совсем уж большая беда, если этот он обладает каким-нибудь влиянием на других… Или властью… Ты понимаешь меня?
— Да, понимаю, — сказала я. — Мир несовершенен для того, чтобы не стоять на месте…
— Умница! — обрадовался папа.
— Хорошо. — Я снова встала. — Спасибо тебе. Я пойду.
— Как же пойдешь? А чай?! — всполошился папа.
— В другой раз. — Я вышла в коридор. — До свидания, Зинаида Георгиевна!
Папа догнал меня, распахнул дверь и уже на пороге тихо спросил:
— Ну как там… мама?
— Спасибо, у нее все хорошо, — ответила я и медленно пошла вниз по лестнице. Я не оборачивалась, но знала, что папа стоит в дверях и смотрит мне вслед.
Я шла домой пешком и думала. Пахло весной, и малыши уже рисовали цветными мелками на подсохших кусочках асфальта. Рисовали почему-то все одно и то же: принцесс в пышных юбках и домики.
