Иван Леонтьевич пересчитывал лежащие на санках десятки, измерял длину и ширину по верхнему кулю, иногда заворачивал половину десятка и просматривал в середине. Потом быстро открывал страницу лицевого счёта, делал запись принятого товара и подходил к следующим. Следом за ним шел старик и проверял почти каждый десяток в отдельности, каждый куль, проверял плотность и влажность.
Тот, кто уже сдал рогожу, сразу же шёл в склад отбирать пучки мочала на следующую неделю. Отобрав сколько нужно, подносили к весам. В складе за порядком следил Андрей. Когда с приёмом рогожи было покончено, приступали к взвешиванию мочала. Андрей вешал на скальных коромысловых весах, которые были подвешены на лёгких цепях за перекладину. Иван Леонтьевич открывал вторично страницу и смотрел, сколько тот или иной крестьянин брал мочала, сколько сдал рогожи, и сколько нужно отпустить на следующую неделю. Были и не согласные. Степан Лисин возразил:
– Мало, Иван Леонтьевич! Свешайте хоть еще один пучок.
– Ну, Господь с вами! Вы, Иван, не переработали мочала с той недели. Рогожи сдали мало. Зачем лишнего набирать? Нет, нет. То, что свешали, вези. Перечтёшь – придёшь. Свешаю ещё. Следующий!
Вася с братом отбирали мочала, сколько нужно. В этом Иван Леонтьевич их семью не лимитировал. Знал, что отец перечтёт всё. А если и останется, то оно будет в заготовке. Они уложили на санки пучки мочала и повезли домой. Отец остался для расчёта. Подводы санок снова потянулись по улицам. Кто сам из мужиков повёз мочало, у кого повезли ребятишки. Иван Леонтьевич, а за ним группа мужиков пошли в квартиру. Кто сел на лавки, кто устроился поудобнее на полу. Кому невтерпёж покурить, уселись возле печки. Иван Леонтьевич разделся и сел за стол, открыл свою «долгушку», снял со стены счёты, висевшие на гвозде. Стал подсчитывать лицевой счёт первой страницы.
Жарко топилась железная печка. Еловые дрова издавали резкий треск. Огонь с шумом вылетал кверху, упираясь в короб печки, и по обороту дым вылетал в стояк, а затем горизонтально шёл по трубе в печной проём, где сила холодного воздуха подхватывала его и уносила кверху по печной трубе.
«Хозяйка Мария Ивановна, любительница побалагурить с мужиками, вышла из комнаты и встала возле печки, то и дело подымая свой сарафан и остальное, что было одето под ним, подставляя свой жирный зад и толстые ляжки к теплу. Она не обращала внимания и не стеснялась мужиков.
Иван Леонтьевич, сидевший за столом, и увлёкшись подсчётами, не обращал внимания на жену.
– Уже запахло поджаркой, Мария Ивановна! – засмеялся Володя Маулин, тоже любитель побалагурить при народе.
– Ой, и правда, мужики. Наверное, хватит, а то как бы не лопнула кожа, как на пережаренном поросёнке, когда его палят и гладят раскалённым железом.
Мария Ивановна зашла за перегородку, поставила в дверях табуретку и села, закинув ногу на ногу, начала щелкать подсолнечные семечки.
В двери заскрёбся кот, ему открыли дверь. Кот мохнатый, дымчатой шерсти сибирской породы медленной походкой возле сидящих на полу мужиков прошёл к печке и улёгся на полу. Кот нагрел свои озябшие пальцы на лапах, встал. Замурлыкал, подошёл к хозяйке и стал тереться об её толстые ноги.
– Что, проголодался, скотинка, за ночь? Не накормили, видно, тебя «невесты»?
Мария Ивановна встала с табуретки и пошла за перегородку. Кот тоже пошёл, ткнулся своей мордочкой в свою чашку. Но, видя, что в ней ничего нет, он снова замурлыкал, прося у хозяйки завтрак. Мария Ивановна накрошила в чашку мягкого хлеба, залила свежим молоком и снова села на табуретку. Кот наелся, обтёр свою мордочку лапками, подошёл к хозяйке и запрыгнул к ней на колени».
Мужики, с которыми производился расчёт, уходили по домам, на их место приходили новые. Усаживались так же: кто где мог, и ждали своей очереди. Вася домой не уходил, сидя на полу возле дверного косяка, ожидая отца, слушал разные рассказы мужиков.
В дверях показался старик Леонтий, увидел Васю, заругался:
– Что, грабёна мать, тут торчишь, место занимаешь? Шёл бы домой.
– А что тебе, дедушка, места не хватает? – воспротивился Вася – раздевайся да полезай на печь.
– Ах ты, молокосос! Учить ещё меня вздумал! Ты пошто пришел?
– Тяте пособить.
Леонтий, прищурившись, оглядел сидящих людей:
– Тереха, однако, это твой парнишка-то?
– Мой, дядя Леонтий, – ответил отец.
– Вострый он у тебя на язык. Ну ладно, ладно, нехай себе сидит. А то я чуть было не осерчал.
Старик снял за занавеской пиджак и шапку и, громко кряхтя, полез на печь.
Тут же зашли Андрюха с женой Марией Никандровной и его сестра Таня. Они все во дворе хлопотали за скотом.
Пока Андрей был не женатый, а Таня заканчивала гимназию, Корепины держали работниц, а сейчас они управлялись по хозяйству сами. Летом, во время страды, держали подённых рабочих. А на конях с самой весны до осени на них батрачил Терентий.
Вошедшие разделись и прошли в большую половину, что называлась залом. Двери в зал всегда были закрыты, и посторонним «чёрным» людям входить в зал не разрешалось.
У Андрея Ивановича был сын Никишка, на два года моложе Васи. Иногда Вася со своими сверстниками: Колей Гусевым и Иваном Суровиковым захаживали к ним, проходили в их хоромы, играли в детские игры. Вася видел эти хоромы.
«Зал, или, как его называли, гостиная, куда собирались гости, был большой. Пол устлан коврами и бархатными дорожками. Посередине стоял большой круглый стол, покрытый дорогой скатертью с кистями, свисающими почти до самого пола. Вокруг стола и возле стен стояли венские стулья. Окна, расположенные с одной стороны, выходили в сад. На окнах висели дорогие шторы. Над столом висела медная люстра большого размера на фигурных цепях. Подсвечники расположены в три ряда конусом к потолку. В патроны подсвечников ставились толстые белые восковые свечи. В праздничные вечера свечи зажигали полностью. На стенах в больших рамах висели картины, нарисованные масляными красками. В одном из простенков висело большое групповое фото – это члены губернской Думы. Среди группы на переднем плане в середине – хозяин дома Иван Леонтьевич Корепин – с такой же бородой, расчёсанной надвое. В одном углу возле окна на специальной подставке стоял граммофон с большой зелёной трубой.
Возле стены, где не было окон, в углу стояла железная койка со светлыми никелированными головками. Койка с двух сторон обтянута ширмой на специальных стойках – это была постель Тани.
Справа, до самого потолка, была тесовая перегородка с лёгкой распашной дверью – это спальня Ивана Леонтьевича и Марии Ивановны.
Печь с одной стороны обогревала спальню, с другой стороны – зал, с третьей стороны – людскую, т. е. прихожую, она же была и столовой. Из зала была проложена дорожка до дверей передней половины дома. Передняя половина светлая: три окна с одной стороны – к саду, четыре окна обращены на большую улицу, на третьей стене – одно окно и тут же входная летняя дверь.
В помещении всё уютно и чисто, на окнах также висят шторы, на полу ковры и дорожки. На одной стороне к саду – две спальные комнаты. Одна из них – детская. В углу стоит большая дорогостоящая этажерка с книгами. В простенке передней стены стоит туалетный стол, перед столом – большое зеркало. В летний период сюда ставят патефон с повёрнутой трубой в окно на улицу, и вся улица оглашается патефонным звуком незнакомой мелодии.
После окончания всех расчётов мужики выходили во двор и становились в очередь возле «магазина». Правда, специального, как такового, магазина не было, но был большой амбар дверью во двор, заполненный товарами. Тут была ржаная мука, крупчатка всех сортов, возные крупы, горох и гороховая мука, мясо, рыба, чай, сахар, махорка и мыло, керосин, спички, соль и другие товары. Была и мануфактура».
В счёт заработанных денег мужик мог взять всё, что необходимо. Иван Леонтьевич выходил с сыном и отпускал то, что было уже записано в «долгушке». На этот раз отец кроме керосина, сахара, чая и махорки ничего не брал. Весь недельный заработок получил сполна деньгами. Домой пришли проголодавшиеся. Мать была дома одна с меньшими сестрёнками, остальные где-то гуляли. Отец разделся, сел за стол, вытащил из кармана пачку денег и подал матери. Мать собрала на стол. Вася с отцом славно пообедали, как после молотьбы.
По дому разносились густые свистящие звуки, исходящие от тяжелого дыхания деда, который спал на печке. Вася спросил у матери:
– Мам, а пенал-то дед зробил?
– Зробил. Вон глянь там в сумке.
Вася снял с гвоздя сумку, положил возле себя на лавку, потом вытащил пенал и долго любовался им. Несколько раз взад и вперёд выдвигал и снова задвигал крышку. Вдоль пенала посередине была перегородочка. Точь-в-точь пенал был как у Володьки Панькова. Только этот был не покрашен. Вася вспомнил, что когда мать на Пасху варила яйца, то она их варила с луковой шелухой, и они были красными.
